П. С. Гуревич
О ЖИЗНИ И СМЕРТИ
Нигде на нашей планете не покоится, вероятно, столько умерших, как на кладбище в Южной Калифорнии. Даже Пискаревское в Ленинграде, которое тянется на много километров, не может сравниться с ним. Однако слово "смерть" объявлено здесь недозволенным. Никто не смеет назвать мертвецов мертвецами. Это исключено, ибо оскверняет обычай. Усопших здесь по сложившейся традиции называют "возлюбленными". Их тела бальзамируют, натирают благовониями, наряжают в модные одежды, украшают цветами. Вечным "спутникам" и "подругам" косметическими средствами придают "здоровый", "приятный" облик, "улыбающиеся" лица. Что в этой традиции? Страх перед смертью, перед полным физическим распадом? Инстинктивное отвержение неизбежного? А может быть, обостренный интерес к последней тайне? Кошмар смерти всегда преследовал людей. Он порождал спе цифические представления о трагизме жизни. Эту мысль, как мне кажется, точно выразил Байрон в своей мистерии "Каин": Я живу, Но лишь затем, чтоб умереть, и в жизни Я- ничего не вижу, что могло бы Смерть сделать ненавистною мне, кроме Врожденной нам привязанности к жизни, Презренной, но ничем непобедимой: Живя, я проклинаю час рожденья И презираю самого себя. "Врожденная привязанность к жизни" рождает самые неожиданные и подчас курьезные версии смерти. В одних культурах она рассматривается как естественное завершение жизненного цикла, в других - как нечто неожиданное, недопустимое, эксцентрическое. В 1984 г. в Политиздате вышла моя книга "Возрожден ли мистицизм?" Она вызвала читательский интерес и огромное количество писем. Первую сотню писем я распределил по папкам, снабдив каждое краткой аннотацией. Однако их число увеличивалось стремительно. Уже и другие издательства, непричастные к выпуску
книги, стали получать отклики. Открывая утром почтовый ящик, я уже знаю, что найду в нем очередное "письмецо в конверте". Сейчас идут письма из Армении, из Болгарии, из Польши, где вышли самые поздние по времени переводы книги... Но что поразительно - преобладающая часть почты, а количество писем перевалило уже за несколько тысяч, посвящена проблемам смерти. В моей книге эта тема представлена двумя главами. Одна содержит изложение философских взглядов на феномен смерти, рассмотрены воззрения многих мыслителей - от Платона до Тойнби, Другая рассказывает об опытах зарубежных реаниматоров, собирающих и изучающих рассказы тех, кто пережил клиническую смерть. По многочисленным свидетельствам американского реаниматора Р. Моуди, его пациенты, возвращенные к жизни, обнаружили способность к тому, чтобы точно описать все, что приключается с ними после того, как остановилось сердце. Моуди ставит вопрос: не означает ли это, что душа, отделившись от тела, по-прежнему мыслит, чувствует, воспринимает? У нас в стране тоже накоплен огромный материал о тайнах по смертного опыта. Смерть перестает быть закрытой темой. Появляются новые материалы, проводятся исследования. Возникает потребность в развернутом мировоззренческом истолковании этой темы. Но "полную правду" можно обрести только на путях научного исследования, объединив усилия врачей, философов, психологов. Всестороннее решение поставленных проблем возможно на путях комплексного биологического и психологического анализов. В то же время современные воззрения на смерть нельзя понять до конца, не оживляя древнейших представлений, которые прежде казались порою наивными, а теперь получают научное истолкование. Но с чего же начать изучение проблемы? Еще в юности поразили меня мысли В. И. Немировича-Данченко о природе сценического действия. Великий режиссер рассуждал примерно так: актерское поведение не может быть пассивным, безвольным. Даже состояние покоя можно выразить динамично. Скажем, человек умирает... Как это сыграть? Вот он лежит на диване, бессильно повисли руки... Нет, лучше совсем иначе: умирающий тянется к окну. Не хватает воздуха. Надо во что бы то ни стало добраться до стекла, разбить... Вдохнуть спасительную струю... Но сил уже нет. Оказывается, и угасание, чтобы вызвать ощущение правды, требует броскости, темперамента. Не только на подмостках, но и в жизни смерть оттеняется величием жизни, ее неиссякаемыми токами. Иногда интерес человека к болевым точкам своего существования - одиночеству, болезни, смерти - кажется нам подозрительным, наводит на мысль о психологической неустроенности. Но, как показывает практика, для
нормального сознания эти вопросы не менее значимы, чем для больного. Ведь только поняв и испытав горечь обособленности, можно -открыть для себя радость и счастье общения. Трагедия смерти тем страшнее, чем красочнее цветение жизни. Человек - мера сущего. Но через какие экзистенциалы выразить это сущее? Жизнь и смерть- вот, пожалуй, наиболее обобщенные и значимые символы меры... Ведь другие экзистенциалы - свобода, счастье, общение, любовь - ценны постольку, поскольку есть великое чудо бытия - жизнь. Смерть оттеняет сокровенный смысл этих экзистенциалов. Что мы знаем сегодня о человеке как воплощении живой, мыслящей материи? Как величие одухотворенной природы раскрывает тайну самого человека? "Что же такое жизнь? Никто этого не знает. Никому неведома та точка сущего, в которой она возникла и зажглась"*,- это строчки из романа Томаса Манна "Волшебная гора". Герои произведения пытаются осмыслить секреты жизни и смерти. Строение жизни столь необычно, высокоразвито, что в мире неорганической материи мы не найдем ничего, хотя бы отдаленно напоминающего жизнь. Между жизнью и неорганической природой зияет пропасть. Жизнь - это какая-то лихорадка материи, сопровождающая процесс непрерывного распада и восстановления белковых молекул. Живое имеет огромное, непреходящее значение. Но как мало и ничтожно его проявление! Сфера живого в космосе пугающе незначительна. За ее пределами неисчерпаемый огромный мир без молвия... В эпоху эллинской и средневековой цивилизации земной шар казался слишком великим по сравнению с окружающими его небесными сферами. Земля отождествлялась с центром Вселенной, и небеса были близки к человеку и к его жизни. Лишь отдельные мыслители древности догадывались о подлинных размерах космоса. У пифагорейцев сложились представления о незначительности жизни в безмолвном космосе. "Мы должны иметь мужество не строить себе иллюзий о возможности жизни после смерти в некоем потустороннем мире,- пишет советский философ Д. И. Дубровский.- Жизнь каждого из нас - "дар случайный" - единственна, уникальна, неповторима, невозобновима. И это придает ей особую ценность, которая в существенной степени отличается от ценности ее при условии признания возможности потусторонней жизни, какого-либо способа продления ее после смерти. При прочих равных условиях невозобновимое более ценно, чем возобновимое. Существенно различной становится в каждом случае и проблема смысла жизни (и смысла смерти)"**.
