Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - [87]

— Что ж, в добрый путь! Когда встретимся? — спросил Витовт.

— Или ты забыл? За десять дней до Петрова дня в Червенске Плоцком.

— Я буду там раньше тебя, друг и брат!

— Увидим! — улыбнулся Ягайло в ответ, — а теперь, мой союзник и брат, еду немцам зубы заговаривать. Дойдут слухи, что я мирюсь с немцами — не верь! Без тебя ни в мире, ни в войне — ни единого слова. В том порукою моё королевское слово, и св. Станислав, покровитель Польши.

— Верю, — просто и искренно отвечал Витовт и братья горячо обнялись.

Через час Ягайло, почти без свиты, скакал по варшавской дороге, минуя Брест, а Витовт больше мили провожал его верхом.

— Помни уговор, время и место! — крикнул Ягайло на прощанье.

— Мне ли забыть! — отвечал Витовт. Они расстались.

* * *

С этого дня кипучая деятельность Витовта не знала предела. С утра до ночи на коне, он то обучал свои дружины пешему и конному строю, то смотрел на состязание лучников, давая за лучшие выстрелы награды, то присутствовал при литье бомбард и других новоизобретённых орудий, то делал опыты с ручными гранатами, которые предлагал какой-то заезжий волошский мастер.

Все вечера у него были посвящены переписке; он писал увещательные и призывные грамоты к удельным князьям, призывая их на войну с немцами. Каждое утро его доверенные гонцы, большей частью дворяне или бояре литовские и смоленские, выезжали в сопровождении более или менее нарядных конвоев с его грамотами; наконец, целое посольство из двух бояр, при окольничьем и двух подканцлерах, было отправлено в Москву к зятю, великому князю Василию Дмитриевичу.

Из Золотой орды к этому времени успел возвратиться молодой Туган-мирза; он привёз уже известный нам договор султана Саладина и сообщил, что сам султан Саладин на днях будет в Вильне.

Посланцы, вернувшиеся из Смоленска, доносили, что князья и бояре готовы служить ему головою и что три смоленских знамени, на свой кошт, придут в Вильню к вешнему Николе. Псков обещал ещё четыреста лучников, а Новгород — с каждого конца по десять панцирников да по пятьдесят бердышей[79]. Стародубские, Одоевские и многие другие удельные князья обещали помощь деньгами и дружинами, даже Олег Рязанский обещал прислать двести ратников да десяток дружинных панцирников. Про Жмудь и говорить было нечего: она шла поголовно — народ хотел лучше погибнуть в кровавом честном бою, чем на виселицах в крыжацких замках.

Криве-кривейто разослал всюду свою тройную кривулю — знак народной священной войны, и из недоступных дебрей Литвы и Жмуди стали стекаться к Эйрагольскому замку, назначенному местом сбора, тысячи таких удивительных дикарей, что даже сам жмудинский князь Вингала удивлялся.

Это, по большей части, были заросшие волосами гиганты со всклокоченными, подчас сбитыми колтуном пуками непокорных, жёстких волос, с лицами, на которых трудно было уловить даже искру чего-либо похожего на общечеловеческие чувства. Это были дикари в полном значении этого слова. Колоссального роста, исполинской силы, одетые в звериные шкуры, накинутые прямо на плечи, они напоминали собой диких зверей. Необузданные в проявлениях своей дикой натуры, они плохо уживались с подобными себе, и очень часто нож и дубина заканчивали начавшуюся размолвку.

Единственное, что производило на них какое-либо впечатление, это была тонкая палка с крючком, знаком криве, судьи и жреца Перкунаса. Она одна могла безнаказанно гулять по их обнаженным рукам и лицам. При первом прикосновении священной трости эти гиганты смирялись, и, падая ниц, молили о прощении.

Язык их был так груб и беден, что не только литвины, но даже жмудины мало понимали их гортанное хриплое наречие. Предводителем у них был ничем от них не отличавшийся вождь Одомар, такой же дикий и всклокоченный, как его подданные. Но, казалось, власть его была только номинальна: никто из этих диких людей не оказывал ему особых знаков внимания, даже не вставал при его приближении. Казалось, что единственное преимущество его звания было то, что он первый вырезал себе из тёплой ещё оленины кусок, который хотел, и пожирал его почти без соли, едва поджарив на угольях.

Остановившись в миле от замка князя Вингалы, эти дикари тотчас устроили себе жилища из сосновых ветвей, обложили их землею и дёрном, и усыпали мягким мохом. Они пришли целыми племенами, с женами, стариками и детьми. Им нечего было оставлять на прежнем пепелище, это были лесные народы, ещё не прикрепившиеся к земле, а громадные леса Жмуди давали широкий простор их скитальческим нравам. Вызванные из этих трущоб властными приказами своих криве, они шли туда, куда им указывали жрецы Перкунаса, и также покойно, как в своих лесных болотах, расположились в пущах Эйрагольского княжества.

Вингала и обрадовался, и отчасти испугался нашествия этих диких союзников. Но, по зрелом обсуждении, он нашёл, что в бою подобные исполины и по силе, и по неустрашимости будут незаменимы, но всё-таки старался создать из них нечто похожее на дружину, или, как тогда говорили, знамя.

«Знамя», или «хоругвь» на литовском и польском языках означало то же самое, что отдельный отряд, и действительно, в каждом знамени прежде всего мы видим верховых панцирников, вооружённых длинными рыцарскими копьями, затем тяжёлыми мечами и бердышами, т. е. топорами, насаженными на тяжёлых рукоятях.