Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - [177]

Так рассуждал жмудский князь. Он знал, что он сам и судья, и исполнитель, что никто не может и не смеет теперь помешать ему исполнить его волю. Витовт далеко, князь Давид бежал, а криве-кривейто и все криве в восторге, что им удастся над княжеской преступной дочерью исполнить завет Перкунаса, сжечь её на костре за измену клятве.

Если мстить, так мстить, мстить так, чтобы память об этой мести, об этой ужасной казни и торжестве язычества на много поколений осталась в сердцах литовских, как живёт до сих пор память о Маргере Пиленском[114].

Сердце жмудского князя теперь было полно одной заботы: чтобы эта казнь вышла как можно торжественнее, чтобы возможно большее число жертв из числа злодеев-немцев было принесено во славу языческим богам.

Ни разу мысль о том, что Скирмунда приходится ему дочерью, не приходила ему в голову, ни одна мысль о кровных узах не запала в его озлобленное сердце. Она была теперь для него не более чем обыкновенной вайделоткой и должна была погибнуть на костре за преступную любовь к немцу.

По приказу князя весь его отряд превратился в дровосеков. Вокруг всего рыцарского замка застучали литовские топоры, вековые сосны и ели сотнями трещали и падали под дружными усилиями. С них обчищали ветви и, перерубив пополам, тащили и катили к самому замку. Там новые толпы жмудин схватывали их и громоздили одно на другое, заваливая ими не только весь двор замка, но стены его, ворота и башни. Князь Вингала задумал обратить весь ненавистный рыцарский замок в один громадный, небывалый, чудовищный костёр, привязать к нему всех пленных и сжечь их всех, не пощадив и дочери!

Страшный костёр рос с минуты на минуту. В промежутках между рядами бревен жмудины сыпали и забивали солому, сухие ветви, сучья и всё, что только может гореть. На самой вершине костра была устроена площадка и на ней ещё один меньший костёр, на котором должна была погибнуть княжна Скирмунда. Одно послабление, которое сделал для неё ожесточившийся отец, было то, что костёр этот был сложен из совершенно сухого леса, облит смолой и окружён вокруг массой соломы, чтобы почти мгновенно обхватить и прекратить страдания несчастной.

Довольно было бы коснуться факелом одной из куч соломы, его окружающей, чтобы огонь, пробегая по всему костру, сразу зажёг его с десяти концов.

Через день, к раннему утру, костёр был готов. Криве-кривейто, подвластные ему криве, вайделоты, тиллусоны, лингусоны и прочие служители литовских богов, а также и их помощники уже с утра во многих местах леса жгли перед уцелевшими вековыми дубами костры из дубовой коры и мелких сучьев и, распевая монотонные гимны в честь Перунаса, Сатвароса и среброкудрой Прауримы, готовились к великому торжеству язычества.

Сегодня преступная дочь князя Скирмунда и четыре пленных крыжака будут сожжены во славу литовских богов! Давно такого празднества не было.

В одной из уцелевших келий замка была заключена княжна Скирмунда. Она, казалось, окаменела в своём отчаянии со времени ужасной смерти своего ребёнка, единственного живого существа, в котором слились все силы её любви.

Он был безжалостно вырван из её рук и погиб ужасной, мучительной смертью от руки её отца, этого страшного изувера, который разбил и её жизнь, заставил и её отречься от надежды быть счастливой! Смертный приговор свой, как вайделотке, изменившей обету, она слышала уже как в тумане, смерть теперь ей казалась не казнью — величайшим благом.

Князь Давид, имя которого она шептала ежедневно, ежечасно все долгие месяцы своего тяжкого заточения в рыцарском замке оказался таким же, как и другие, увидев её невольный и незаслуженный позор: он первый бросил её, не попытался даже защищать ни её, ни ребёнка от свирепости её отца. Он был при оружии, с ним была его дружина, он мог бы попытаться! А он бежал, бежал от воображаемого позора и срама!

О, как она презирала его в первые минуты. Но потом мертвящее нравственное страдание охватило её душу — она замерла, окаменела в своём горе и, бледная, неподвижная, с остановившимися глазами, полулежала на ворохе соломы, которую бросили ей в тюрьму по приказанию криве-кривейто.

Кругом неё за стенами её кельи кипела усиленная, небывалая работа. Изуверы-язычники воздвигали громадный мавзолей, на котором она должна была погибнуть за преступление других.

Однажды вечером дверь её тюрьмы вдруг скрипнула, и старый седой криве-кривейто в своём полуофициальном костюме явился перед ней. В руках его была тройная кривуля, шкура громадного зубра прикрывала ему голову, плечи и ниспадала на ноги. При других обстоятельствах Скирмунда пала бы ниц перед высшим жрецом Перкунаса, но сейчас она не обратила ни малейшего внимания на вошедшего. Её глаза без всякого выражения были обращены в пространство.

Жрец сказал. — О ты, недостойная, нарушившая обет на служение священному огню. Завтра, чуть Сатварос дойдет до полудня, ты умрёшь на костре.

Скирмунда не выказала ни малейшего волнения при этом роковом извещении, она ранее знала, что её ожидает. Дикие крики фанатической толпы язычников, грозное проклятие отца уже предупредили её об ожидавшей участи.