Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - [157]

Последовал приказ наглухо забить до половины предательское окно, и с этой поры исчезло последнее утешение несчастной пленницы. Злодей-палач, отнявший у неё свободу и честь, не затруднился отнять и последний луч света.

А между тем, мрачный злодей пылал к несчастной пленнице самой пылкой, самой болезненной страстью. Жажда обладания княжной с каждым днём разгоралась всё больше и больше. Но злодей чувствовал, что теперь, когда пребывание княжны в качестве заложницы в замке известно официально всему ордену, то и насилие над пленницей также будет всем известно. Он должен был сдерживать, до поры до времени, свои бешеные порывы страсти.

Он избегал видеть княжну, он чувствовал, что при одном взгляде на её чарующую красоту он не устоит и бросится в ноги волшебнице-язычнице умолять о взаимности. Он называл Скирмунду в своих мечтах не иначе как Лорелеей, всемогущей волшебницей, и своё преступление извинял силою непреодолимых чар волшебницы[107]. Словом, она сама была во всём виновата! Подобные софизмы были в большом ходу между католическими патерами — продавцами индульгенций, и рыцарями-крестоносцами!

Между тем время шло, наступил июнь месяц, и со всех концов немецких земель к Мариенбургу тянулись войска. Очевидно было, что встреча двух армий должна была произойти где-нибудь на границе Плоцкой земли.

Опоздав с наймом наёмных войск, благодаря проволочке и нерешительности третейского судьи императора Сигизмунда, думавшего до последней минуты, что ему удастся предотвратить вооружённое столкновение союзников и рыцарей, великий магистр разослал по всем конвентам строжайший приказ отослать к Мариенбургу половину всех гарнизонов и, по возможности, всех рыцарей и всех «гербовых».

Граф Брауншвейг, скрепя сердце, расстался с сотней земских ратников и двумя «гербовыми». Всё его войско в настоящую минуту состояло из десятка солдат, сотни ратников и нескольких кнехтов. Оставшийся при нём в качестве помощника брат Адам из Магдебурга хотя и отличался громадным ростом и чудовищной силой, но был глуп и самонадеян, как только может быть глуп германец, сознающий свою мощь и право сильного.

Почти ежедневно мимо замка по дороге, пролегающей вдоль границы рыцарских владений, пробегали курьеры с приказами от великого магистра. Они заезжали переменить лошадей и подкрепиться пищей в Штейнгаузен, и через них граф получал известия с театра войны.

Уверенность в победе рыцарей была в нём так сильна, что он не обратил внимания на то, что два дня не было ни гонца, ни известий от великого магистра.

Вечером 17 июля на закате солнца он был встревожен звуком рогов, раздавшихся за оградой замка. Ворота были, по обыкновению, заперты, подъемный мост поднят на блоках.

— Кто трубил? — быстро спросил он, подходя к внутренним воротам, у одного из караульных.

— Должно свои, наши трубы. Фриц пошёл узнать, — отозвался ратник.

— Отворите! Бога ради, впустите! — слышались голоса из-за ворот, — за нами погоня!

Комтур поспешил на башенку, венчавшую наружные ворота. У подъёмного моста толпилось человек восемь беглецов, кони их едва держались на ногах. Всадники были в самом жалком виде: безоружные, окровавленные. Но не было сомнения, они принадлежали к рыцарскому войску.

— Спускай мост! — послышалась команда комтура, и громадные деревянные блоки гулко завизжали, сматывая мостовые канаты. Но громадный мост не так легко было спустить. Один из канатов засел в блоке, и его громада повисла в воздухе.

— Иезус-Мария! Погоня! Погоня! Спасите, мы погибли! — вдруг закричали на все голоса беглецы, с ужасом всматриваясь в просеку.

Действительно, с визгом и гиканьем по просеке мчались десятка три каких-то всадников на поджарых лошаденках. Лица этих кавалеристов были дикие, ужасные. Косые глаза, широкие скулистые лица и, в особенности, войлочные высокие шапки с подогнутыми полями обличали в них киргизов или татар-ногайцев. Они с неистовыми криками мчались на своих сухих скакунах, размахивая волосяными арканами.

Ещё мгновение — и они перекрутили бы безоружную толпу беглецов, теснившихся у подъёмного моста. Комтур совсем растерялся. Стрелять в эту минуту по нападавшим из мортир, как бывало во время приступов литовцев, было рискованно — можно было перебить своих; он вырвал пальник из рук пушкаря и отошёл к лучникам, бежавшим по тревоге занять свои места за бойницами.

Но было уже поздно: один из татарских удальцов, промчавшись, как ветер, мимо кучки беглецов, ловко набросил аркан, петля затянулась вокруг шеи одного из моливших о помощи, и несчастный, выброшенный из седла, потащился вослед за ускакавшим татарином.

Момент был критический, времени терять было нечего, остальных беглецов ждала та же участь. В это время «гербовый» брат Адам, заведовавший подъёмным мостом и содержанием замковых рвов, видя, что мост не желает опускаться, по-своему решил задачу: одним ударом кинжала он перерезал упрямый канат, и мост с грохотом упал на ту сторону рва. Переправа через водяной ров была устроена, беглецы толпой кинулись на мост. Они были спасены.

— Что ты сделал, брат Адам?! — в отчаянии воскликнул комтур, бросаясь к воротам, — ведь теперь нам моста не поднять!