Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - [159]

Граф в негодовании разразился потоком проклятий по адресу осаждающих и направился к мосту, но и тут ждало его разочарование: подъёмный мост так и не был ещё поднят.

— Это что значит? Как, отчего не подняли моста? — набросился он на брата Адама. — Сейчас, сию минуту поднять.

Брат Адам проворчал что-то себе сквозь зубы и отдал приказание постараться связать перерубленный канат. Но лишь только четверо из ратников осаждённых пробрались через полуотворённые ворота на мост и стали связывать обрезанные канаты, как в ту же минуту целая туча стрел невидимых стрелков засвистала в воздухе, и ратники должны были отступить обратно в замок. Один из них был ранен.

— Послать четырех латников, пусть наденут кольчуги и шлемы! — приказал комтур, — да стрелкам смотреть зорко! Поднять мост необходимо, а то на ворота надежды мало!

Но и эта мера не помогла. Тяжело одетые латники тоже не могли выдержать того града стрел, которыми их осыпали осаждающие. Хотя грудь и голова их были защищены от поражения, ноги и руки были без защиты, и попытка опять не удалась. Между тем, стемнело окончательно и осаждающие, пользуясь темнотой и прикрывшись щитами, со всех сторон начали подступать к воротам, чтобы, в случае новой попытки поднять мост, броситься в рукопашную. Напрасно граф Брауншвейг воодушевлял своих подчинённых словами и примером, после двух неудачных попыток никто более не вызывался идти поднимать мост. Старых, испытанных, бывалых воинов в замке не было. Ратники были крайне неопытны, а десяток наёмных драбантов был наполовину из инвалидов.

В глубоком отчаянье увидел граф, что нет никакой возможности исправить зло, и мысленно проклинал брата Адама, своей глупостью и самомнением давшего такой шанс осаждающим.

Снова взойдя на башню, он долго всматривался в ночную темноту, сквозь которую местами мелькали костры в стане врагов. Оттуда до его слуха доносились восклицания, смех и крики радости. По временам слышались гнусливые, словно похоронные песни и бряцанье струн. Очевидно, враги знали, что никто извне не может их потревожить, что они господа всей окрестности и что помощи ему ждать не откуда!

— Эх, будь у меня сотни две драбантов и пяток братьев-рыцарей, вот бы теперь сделать вылазку да разогнать эту сволочь, — подумал он, но о вылазке с сотней плохих ратников нёмыслимо было и мечтать, и опечаленный комтур направился в свою келью, чтобы сосредоточиться и обдумать своё положение.

Его положение было ужасно, он даже наверно не знал, кто его враги: подданные князя Вингалы, войска ли Витовта пли просто шайки татарских мародеров.

Не успел он войти в свою комнату и запереть за собой наружную дверь, как во внутреннюю дверь, ведущую на лестницу в башню, раздался лёгкий стук, и старческий кашель послышался за нею.

Комтур вздрогнул. Он знал, что это никто иной, как Кунигунда, тюремщица княжны Скирмунды, и быстро отворил дверь.

Старуха казалась встревоженной. Её седые волосы были в беспорядке, руки тряслись.

— Что случилось, Кунигунда? — спросил граф, догадываясь, что произошло что-то необычайное.

— У княжны час тому назад родился ребёнок. Что с ним делать, благородный господин граф?

— Ребенок?! — граф побледнел, потом кровь бросилась ему в лицо.

— Ждать моих приказаний! Ступай! — решительно произнёс он, видя, что старуха остановилась в нерешимости, — ступай, тебе говорят. Завтра приходи за приказаниями, а сейчас беречь мать и ребёнка! — с этими словами он оттолкнул старуху за дверь и задвинул железный засов.

Известие, принесённое старухой, так смутило и поразило его, что он несколько минут не мог собраться с мыслями. Теперь, при изменившихся обстоятельствах, когда приходилось сводить счёты с беспощадными врагами и выдать Скирмунду живой или мёртвой торжествующим победителям, даже в его глазах преступление, совершённое над ней, показалось ему чудовищным. Он задрожал, как убийца, как злодей, ведомый на казнь, и грузно повалился ниц перед распятием, возвышавшимся в углу комнаты.

— Господи! Господи, помилуй меня грешного! Помилуй меня окаянного, — шептал он в мистическом страхе и с маху начал поражать себя в грудь ударами кулака. — Грешник я, грешник! Господи, прости, помилуй, пощади!

Страшный треск, раздавшийся у него почти над головою, сопровождаемый адским концертом кричащих, воющих и визжащих голосов, заставил его вздрогнуть, вскочить с колен и броситься к воротам. Не было никакого сомнения: враги пошли на приступ.

Только на три часа опоздал со своим отрядом смоленский князь Давид от передового татарского отряда, преследовавшего беглецов, успевших скрыться из захваченного лагеря. Конные жмудинские дружины князя Вингалы под его личным начальством тоже стремились к Штейнгаузенскому замку и к ночи обложили стены твердыни, за которыми, как они знали, томится княжна.

Князь Давид со своими смолянами стал немного поодаль от Литвы, жмудин и татар, расположившихся перед самыми воротами и, по-обычаю смоленскому, тотчас обнёс свой стан изгородью. Напрасно князь Вингала, пылко стремившийся в бой, предлагал ему тотчас по приходе, ночью, штурмовать замок. Князь Давид был упорен, он боялся, что в ночном бою нечаянный удар может поразить княжну и отказался помогать литвинам до утра.