Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - [158]

— А чёрт с ним, — проворчал брат Адам, — не кинется же эта татарва на наши ворота, они железные.

Татары, видя, что их жертвы ускользают, подняли оглушительный вой и вопль, покрутились на месте и вихрем умчались от стен замка. Только теперь решил граф Брауншвейг отворить ворота и впустить беглецов, так как иначе на их спинах в замок могла ворваться погоня.

Едва успели несчастные беглецы въехать в замковый двор, как к ним бросился весь гарнизон с расспросами.

— Прочь от неизвестных! Прочь! — послышался резкий, отрывистый приказ комтура. — Если вы промолвите хоть слово, я велю заковать вас в цепи! — обратился он к беглецам. — Идите за мной, сюда, — он указал дорогу в трапезную, сам взошёл последним и бережно запер за собою двери.

Он сердцем чуял, что случилось великое несчастие, но боялся, что известие, сообщенное гарнизону без достаточной осторожности, может вызвать панику.

— Что случилось? И что вы за люди? — резко спросил он, всматриваясь в измученные лица беглецов.

— Благородный граф! Несчастье, великое несчастье, — падая перед комтуром на колени проговорил красивый юноша, на лбу которого виднелась запекшаяся большая рана, — наше войско разбито, мой господин убит!

— Яков, ты ли это? — в ужасе воскликнул граф, узнавая в говорившем оруженосца одного из братьев штейнгаузенского конвента, брата Гуго.

— Да говори толком, где, когда, кем? — переспрашивал комтур, чувствуя, что у него выступил холодный пот на лбу при этом страшном известии.

— Миль двадцать отсюда, под Танненбергом, проклятых сарацинов была сила несметная, но господа крейцхеры приняли вызов на битву и сломили язычников. Мой господин был первым из первых, побежали проклятые литвины, мы за ними. А тут из лесу другое войско выходит. Сам великий магистр бросился с хельминцами, сломили и их, а тут из лесу третье, четвёртое, пятое, окружили со всех сторон, десять против одного!

Не считали мы безбожных сарацин, мы бились по колено в крови, клали врагов кругом без числа, да тут свои изменники хельминцы предались врагам, первые стали бить своих. Со всех сторон налетела орда татарская, одни стаскивают рыцарей с лошадей арканами, другие ползали под брюхами коней и взрезали им животы!.. Разве это война, разве это искусство воинское?!

Рассказчик замолчал.

— Да говори же ты, куда отступают наши? Что великий магистр, что маршал?

— Оба пали смертью храбрых! — мрачно отвечал оруженосец.

— Убиты? Убиты, говоришь ты? Но кто же командует теперь нашим войском? — воскликнул Брауншвейг.

— Нашего войска больше нет! Оно всё взято в плен, или легло на поле чести.

— Как? Всё войско? Быть не может? Ты ошибаешься, страх ослепил твои глаза. Этого быть не может! Почём ты знаешь, как ты мог всё видеть?

— Вместе с другими я тоже был захвачен в плен и бежал с товарищем ночью, я видел всех пленных, видел, как их записывали нотариусы короля Ягайлы, видел тела благородных рыцарей, великого магистра и великого маршала, счёл оставшихся в живых благородных рыцарей и всех павших. Их всех снесли к Танненбергской церкви, зачем мне лгать. Былого не воротишь.

— И сколько же пало моих храбрых братьев? — глухо спросил граф.

— Пленных не было и сотни, кроме гостей иноземных, остальные пали смертью храбрых.

— Но подумай, что ты говоришь! — в ужасе проговорил комтур, — их выступило с великим магистром свыше семисот. И ты говоришь, они все пали. Пали? — Он пытливо взглянул в лицо вестника.

Тот ничего не отвечал. Усталость и испытанные потрясения, очевидно, сломили его силы, он закачался и упал бы, если бы его не поддержали товарищи.

— И вы тоже подтверждаете, что рассказал ваш товарищ? — спросил, обращаясь ко всем беглецам, комтур.

— Клянемся именем Бога Всемогущего, он сказал правду! — заговорили беглецы. — Если бы не он, сгинуть бы нам в цепях у сарацин.

Сомнения в справедливости страшного известия больше быть не могло. Это понял граф Брауншвейг. Отдав строгое приказание не рассказывать людям гарнизона о жестоком поражении, постигшем крестоносную армию — под страхом тюрьмы и цепей, комтур отпустил беглецов и приказал накормить их, а сам бросился на площадку надворотной башни, чтобы удвоить на ночь меры предосторожности.

Во время его отсутствия на площадке картина перед воротами замка изменилась. Уже не три десятка татарских наездников, а несколько сот ратников из Литвы, Жмуди и Татар составляли полукруг перед воротами, на дальний полет стрелы. Очевидно, они хотели расположиться здесь станом.

— Что же вы не прогоните их из армат!? — крикнул комтур, подбегая к одному из пушкарей, стоявшему с фитилем у заряженной мортиры.

— Высокоблагородный господин! — отозвался за своего подчиненного начальник пушкарей, — подлые сарацины поставили впереди себя наших пленных. Стреляя, мы перебьем своих.

Граф бросился к бойницам и едва смог сквозь надвигающуюся тьму ночи разглядеть целый ряд столбов, врытых осаждающими перед своим становищем, и привязанных к ним пленников. На некоторых были ещё светло-серые плащи с чёрными крестами, в других по одежде нельзя было не узнать ратников крестоносного войска. Замечание пушкаря было основательно, стрелять было немыслимо.