Грустный гном, весёлый гном - [32]
Антошка попрощался с папой. Стал думать над его словами, что рождение музыки — это тёмный лес и тайна. Вспомнил рассказ Александра Петровича о разных способах написания музыки. И что композитор в своих фантазиях не должен ничем ограничиваться. А ещё как Серёжка крикнул про бегемота…
Антошка всё стоял у окна. Уже давно стемнело. Искрился снег на дорожке под светом фонаря. На лавочке перед домом, на которой раньше любил сидеть дедушка Илья, лежал снег. И лавочка, и дорожка были словно укутаны ватой. Антошка подумал: как было бы здорово, если бы сейчас на дорожке показался папа на велосипеде. Папа подъехал бы к дому. Засвистели бы тормоза. А папа, увидев в окне Антошку, помахал бы ему рукой.
Вдруг на дорожку легла большая тень. Антошка посмотрел вверх и увидел, как под фонарём, тяжело взмахивая кожистыми крыльями, замер бегемот.
Бегемот посмотрел на Антошку, подмигнул и стал тяжело подниматься — всё выше, выше и выше, пока совсем не исчез из вида.
Антошка улыбнулся, сел за фортепиано. Сыграл несколько аккордов. Потом тему бегемота на низких нотах. Конечно, бегемота он придумал. Ну и что! А если этот бегемот волшебный?
Вот волшебный бегемот подлетает к окну больницы, за которым лежит искалеченная девушка. Внимательно смотрит на неё, подмигивает. Летит дальше. И в тот же миг девушка просыпается. Чувствует, что гипс ей больше не нужен, что она выздоровела и все кости у неё срослись. Она зовёт врачей. Врачи долго качают головами, стучат по гипсу металлическими молоточками и делают рентген. И с удивлением понимают, что девушка совершенно здорова. Ей снимают гипс. И все видят, как девушка встаёт с кровати и ходит по комнате. А потом бежит по коридору.
Она обязательно забежит и в папину палату. Но и папа уже встанет и начнёт собираться домой. Потому что и к нему в окно заглянул волшебный бегемот…
Опасения
Начиная с февраля каждую субботу Антошка, Катя и Серёжка Алдонин репетировали «Стеклянный дождь». Александр Петрович по записи сделал переложение «Дождя» для двух фортепиано и флейты. Записал пьесу нотами.
Репетировали раз в неделю, после основных занятий. Репетиции проходили весело. «Стеклянный дождь» всем очень нравился: и Александру Петровичу, и Кате, и даже Манане Арчиловне. Серёжка Алдонин и тот не насмехался больше над Антошкой, а один раз сказал, что «Дождь» прикольный.
Антошка, ободрённый похвалами, часто импровизировал в своей партии — ему казалось, что так будет звучать лучше. Александр Петрович и Манана Арчиловна всех останавливали. Объясняли Антошке, что импровизировать, когда играешь в ансамбле, нельзя. Потому что ребята сразу сбиваются. Надо играть только так, как написано в нотах.
Антошка соглашался. Они опять начинали играть так, как было записано. И больше никто не сбивался, пока Антошка, забывшись, не менял свою партию. Преподаватели на Антошку сердились. А Серёжка исподтишка показывал ему кулак, наклонялся ближе и зло говорил:
— Ну ты, гений, достал уже!
После очередной заминки, когда Антошка опять что-то поменял, репетицию вновь остановили. Манана Арчиловна вышла из класса. Катя посмотрела на Антошку и отвернулась. Серёжка и так на него не смотрел. Только Александр Петрович грустно Антошке улыбнулся и развёл руками.
Антошка тоже вышел из класса. Пошёл на первый этаж попить воды. Но на лестнице услышал голоса Елены Владимировны и Мананы Арчиловны. Остановился, прислушался. И понял, что разговаривают о нём.
— Это очень серьёзно, Елена Владимировна, — говорила Манана Арчиловна. — Мальчик, без сомнения, способный. Но я не знаю, что и подумать. Ещё ни одна репетиция не прошла нормально! То он начинает импровизировать. То меняет темп, ритм… Ребята волнуются, переживают. Они-то всё давно и хорошо выучили. А вот Антон — это что-то несусветное…
— Так сразу и несусветное! — Антошка понял по голосу, что Елена Владимировна улыбается.
— Именно — несусветное, — повторила Манана Арчиловна строго. — Да вот пример хотя бы… Представьте, ещё ни одной пьесы, что мы учим, он не исполнил от начала до конца без того, чтобы что-то в ней не изменить. Ладно, когда он играет то, что сам насочинял. На это он имеет право. Но он и в чужих пьесах постоянно что-то меняет. Например, в «Воробье» Руббаха поменял концовку. Вдруг бахнул аккорд на самых низких нотах. А когда я его спросила, зачем он это сделал, знаете, что ответил? «Воробей летал-летал и об дерево с размаху треснулся». Это его слово — «треснулся». Антон сам так сказал.
Елена Владимировна рассмеялась.
— Вам смешно, а мне не до смеха, — возразила Манана Арчиловна. — А в другой раз, в той части, где воробей всё выше и выше взлетает, а потом на ветку садится и там победно чирикает, этот его разбег Антон затянул чуть ли не втрое. Начал с самого нижнего регистра, а закончил на самых высоких нотах в четвёртой октаве. Я спрашиваю — почему? Отвечает — заболел воробей, с трудом до ветки дерева долетел… А что он с «Медведем» на зачёте сделал?! Помните ведь?
— Помню, конечно, — подтвердила Елена Владимировна.
— Ума не приложу, что делать! — повторила Манана Арчиловна. — Первый раз в жизни у меня такой ученик. А уж я, вы знаете, собаку на учениках съела… Простите, глупо выразилась. Но я волнуюсь. Может, его к другому педагогу перевести?
