Когда мне было лет десять-одиннадцать, я придумал игру. Она называлась «забить место».
Городок, где мы жили, стоял в степи. Самая близкая от нас речка, Урулюнгуйка, протекала в шестидесяти километрах, и купаться нам было негде. Но в каком-то году на краю нашего городка собрались строить новые дома. Стали рыть котлованы, класть фундамент. Вдруг из-под земли хлынула вода, затопила котлованы, и строительство прекратилось.
Для нас, пацанов, это было счастье. Вода в образовавшихся карьерах была, конечно, не слишком чистая, зато с высоких берегов можно было как угодно нырять — и солдатиком, и вниз головой. Но пока я не придумал эту свою игру, нырять никто не решался. На дне оставалось много строительного мусора — бетонные плиты, арматурина, кое-где из воды торчали штыри и доски. Взрослые, узнав, куда мы ходим купаться, пороли нас нещадно. Но мы все равно удирали, несмотря на запреты и порку, и проводили там целые дни.
Игра была такая: мы находили место, где никто из нас еще не купался и не знал, какое здесь дно, глубоко или мелко, и с разбегу ухали в воду. Прыгнуть солдатиком считалось так себе — по-бабски. Заслуживал уважения только прыжок вниз головой. В этом был риск — сигануть туда, где не знаешь, что тебя ожидает, разобьешь себе голову или войдешь в воду свободно, как птица в небо, «забьешь место» и оно будет твоим на вечные времена. Для себя мы так и отмечали: Валькино место, Сашкино место, Чикино место. И без милостивого разрешения хозяина никто из нас не купался на этом участке карьера.
Сейчас я понимаю, как нам, дуракам, везло. Никто не переломал себе рук-ног, никто не расшибся насмерть. Все же, как раз в начале нового учебного года, был один случай, после которого мамаши запретили пацанам со мной водиться и сами избегали меня как чумы или холеры.
Это было, кажется, последнее место, которое мы за лето не опробовали. Мы разделись и кинули жребий (перед тем как прыгнуть, мы всегда бросали жребий). Выбор пал на меня. Я подошел к краю обрыва, глазами наметил круг, куда полечу головой вниз. Мы понимали, что это место, наверное, самое коварное из всех. Это был совсем узкий проливчик, соединяющий два котлована. Из воды торчало два или три штыря, а в середине высовывалась из воды, точно льдина, бетонная плита. Я все стоял на краю обрыва и не решался оттолкнуться. Страх полз по моему телу, заставляя мышцы непроизвольно сжиматься. Казалось, что под кожей у меня завелась маленькая змейка — я чувствовал ее настолько отчетливо, что, кажется, мог с точностью до миллиметра отследить путь ее передвижения. Я уже готов был отказаться от этой затеи.
Вдруг кто-то из пацанов сказал: «ну его, пес с ним… прыгать еще… кончай, Андрюха». Это придало мне решимости. Я оттолкнулся, но в последний миг оступился и полетел не в намеченное место, а немного в сторону, ближе к бетонной плите. Летел я секунды две, не больше. И за это время успел попрощаться со всеми, кого только вспомнил, даже с собакой Тяпкой, которую у меня украли три года назад.
Но я не разбился и вошел в воду, точно ложка в молоко. Когда я вынырнул, отфыркиваясь, услышал восторженные крики пацанов. Они кричали «клево» и другие наши словечки. Я вылез на берег как герой — грудь колесом, и стал скромно принимать поздравления. Мне пожимали руки, хлопали по плечам и по спине, говорили, что я «молоток».
Следующим прыгал Валька Кулешов. Он разбежался, оттолкнулся и красиво вошел в воду точно в том месте, которое я для себя наметил. Не прошло и секунды, как он показался над водой. Сначала мы увидели его спину, потом голову, он держал ее двумя руками. Потом Валька встал, и вода была ему по пояс. Он стал медленно поворачиваться к нам, но вдруг согнулся пополам и упал лицом в воду. Мы кинулись к нему, вытащили на берег и положили на песок. Наклонились над ним, еще думая, что, может быть, Валька прикалывается. Он лежал, немного склонив голову набок, глаза его были закрыты. Никаких признаков, что он зашибся, мы не видели. Кто-то уже ухмыльнулся, приподнимаясь с колен. Но вдруг песок под Валькиной головой стал темнеть. Мы смотрели на это темное пятно, еще ничего не понимая. Кто-то приподнял Валькину голову. Кожа на затылке была содрана и сочилась кровью. Валька на глазах бледнел, и лицо его приобретало бетонный какой-то оттенок, серый и неестественный. Кто-то из ребят, кажется, Чика, вдруг согнулся и стал блевать прямо на Валькины ноги.
Мы стали орать на Чику. Все мы здорово перетрусили, и нам была необходима разрядка. Хорошо, думал каждый из нас, что Чика так прокололся. Спустив на него всех полканов, мы немного успокоились. Кто-то стал говорить, что надо приподнять Вальку и как-то остановить кровь. Чьей-то майкой мы попробовали закрыть рану. Но майка враз намокла, хоть выжми. Тогда мы подхватили Вальку на руки и побежали к дороге. Он все еще не приходил в себя. Будто спал у нас на руках. Мы кричали друг другу, что надо поддерживать голову. Но она каждый раз выскальзывала из рук и, бессильная, откидывалась назад. И вообще, держать голову оказалось самым трудным.
Наконец мы выбежали на дорогу и пошли быстро как только могли, поминутно оглядываясь, бежать у нас уже сил не было, худенький Валька оказался неожиданно тяжелым. Скоро с нами поравнялся «жигуленок» нашего директора, но мы были так напуганы, что нам это было уже все равно. Мы остановились и «жигуленок» остановился. Директор выскочил, молча оглядел нашу испуганную ватагу, осмотрел Валькину голову, замотанную чьей-то рубахой, осторожно взял его на руки, уложил на заднее сиденье и укатил, так и не сказав ни слова. Это выглядело так, словно директор отобрал украденную нами и принадлежащую ему вещь — в его молчании была укоризна; он знал всех нас как облупленных и не хотел тратиться на слова.
