Грозовой август - [41]

Батальон шел к стыку трех границ.

Побуревшая от жары трава застилала все видимое пространство. По склонам пологих сопок переливались стеклянными струйками стебли пырея, в просторных падях зыбились седые волны ковыля.

Вставали на пути и оставались позади выгоревшие сопки, тонули в степном мареве пройденные километры, а впереди расстилалась все та же степь — и не было ей, казалось, ни конца и ни края.

К полудню солдат начала одолевать жара. Июльское солнце жгло плечи, сушило губы. Потемнели от пота гимнастерки, посерели усталые лица. Пыль поднималась над колонной, висела позади недвижным облаком. Казалось, дымится накаленная зноем степь.

Бутугурцам стали чаще попадаться прибывшие с Запада части. Одни уже стояли в назначенных местах — на северных склонах сопок, другие двигались по заросшему травой степному морю. У двугорбой сопки Русанов увидел вздыбленные стволы орудий, расписанные красными звездочками, поодаль стояли тупоносые студебеккеры с обтянутыми брезентом кузовами и дымилась походная кухня. Около нее фырчал мотоцикл.

По каким немецким укреплениям били эти пушки? Может быть, по Берлину? Теперь им предстоит вести огонь по Чжалайнор-Маньчжурскому укрепрайону.

...К вечеру батальон подошел к монгольской границе. Возле полосатой пограничной будки с винтовкой в руке стоял улыбающийся во весь рот плечистый цирик[5] и, сощурив узкие глаза, весело спрашивал:

— Пропуск «Мушька» есь? — И сам же отвечал: — Есь, есь. Давай, давай, пожальста!

Отойдя с километр от границы, бутугурцы расположились на ночлег. Какое блаженство после трудного марша снять вещмешок, растянуться на траве и лежать без движения! Глядеть в звездное небо, пить холодную воду и ждать, когда бас старшины Цыбули возвестит: «Приготовиться к ужину!»

С устатка и разговаривать тяжко. Хотелось просто полежать, помолчать.

Первым подал голос Сеня Юртайкин:

— А зря мы Поликарпа оставили, скучно без него воевать будет, — сказал он, подкладывая под голову шинельную скатку.

— Выходит: вместе тесно, а врозь скучно, — пошутил Забалуев и спросил: — Семен, теперь дело прошлое, расскажи нам, что ты написал Поликарповой жинке?

— Да ничего особенного, ребята.

— А все-таки?

— Ну, написал, что надоело читать письма про гвозди да про дранку. Сердце, дескать, любви просит, — признался Сеня. — Что я, то есть Поликарп, значит, из моды еще не вышел: как проедет на рысаке по городу — все бабы к окнам бросаются! Вот и все...

Покаявшись, Сеня вдруг ошалело открыл рот. Перед ним стоял Поликарп Посохин. Откуда взялся? Не привидение ли?

— Братцы, вы посмотрите, что творится на белом свете! — воскликнул, придя в себя, Юртайкин. — Солнышко ясное взошло! Голубь сизокрылый прилетел! Явился не запылился.

— А, вот ты где мне попался! — крикнул Поликарп, который, видимо, слышал объяснения Юртайкина и теперь хотел наказать его ремнем.

Завидев ремень, Сеня взвизгнул и опрометью кинулся в сторону — подальше от греха.

На шум пришел Иволгин:

— В чем дело? Посохин? Почему вы оставили городок?

— Все в порядке, товарищ лейтенант, — невозмутимо ответил Поликарп. — Только вы отошли чуточку, как на Бутугур прибыли ребята из бригады. Передал я им честь по чести наше хозяйство и подался вас догонять.

— Вас же в бригаду решили передать. А вы?.. Вот додумался!

— Кому же, паря, за меня-то решать? Что там на сопке сидеть, как волку? — пробурчал беглец, посапывая трубкой.

Оказалось, что Поликарп весь день плелся где-то в обозе, с кухней: боялся, что начальство вернет его обратно. А когда перешли границу, решил объявиться: теперь не страшно.

О происшествии доложили Русанову.

Увидев сбежавшего коменданта Бутугура, Викентий Иванович внешне вроде бы возмутился, а в душе обрадовался: не ошибся он в солдате!

— Я, конечно, виноватый, что дал согласие остаться на Бутугуре, — пробормотал Поликарп. — Не разобрал поначалу, чо происходит, тугодум я маленько. А потом очапался. Что же оставаться? Я рыжий, что ли? Али обсевок какой?..

— Вы же ушли с поста. Придется докладывать, — горячился Иволгин.

— Какой же там пост, коли все землянки по счету переданы ребятам из бригады?

Посохин опустил голову, начал молча набивать трубку, но, прежде чем секануть кресалом по камню, сказал, не поднимая глаз:

— Нехорошо со мной затеяно. Я не маленький, понимаю.

— Что нехорошо?

— Отрешили меня от роты. Место вроде бы тихое приискали. Видно, детишков моих пожалели...

— С чего это вы взяли? — спросил Викентий Иванович. А сам подумал: законная обида у солдата.

— Я, конечно, виноватый. Все ходил да ныл: когда же ко дворам? — продолжал виниться Посохин. — Не любитель я на брюхе понапрасну ползать. Вот вы, значит, и списали меня в расход, к едреной бабушке.

— Ох, и мудреный ты человек, Поликарп Агафонович!

— Только списали рановато. Не к лицу, паря, партизану хорониться, где потише, сами понимаете... Ежели по правде, могет он ишо и поползти, пошто не вспомнить старину? На то солдату и брюхо дано, чтобы ползать на нем.

— Не знаю, что мне с тобой, несуразным, делать? — сказал Русанов и покачал головой. — Наказать надо бы за самовольство.

— Наказать? — обрадовался почему-то Посохин. — Что же, паря, пужать-то меня, пуженого? Тем более гауптвахты походной у нас, кажись, нет. На кухню, однако, пошлете без очереди? О чем тужить-то? Я и без того день авансом отработал. Теперь сызнова пойду. Мне ночь не поспать — ничего не стоит. Я тягушшой... Разрешите?