Грозовой август - [125]

— Но разве мы имеем право мириться с безобразием? — спросил Иволгин. — Гад едет на ребенке, а ты его не трогай пальцем. Другой лапает девчонку, а ты ему вежливо улыбайся. Тогда зачем мы сюда пришли? Зачем брали этот город?

— Погоди, погоди, ты не горячись. Я тебя не призываю к терпению и равнодушию, молодой человек. Если бы мы были равнодушными, мы бы не пришли сюда. Понятно? Но надо же смотреть на все здраво. Разве ты осчастливишь рикшу тем, что вытряхнешь из его коляски пассажира? Разве ты облагодетельствуешь продажную девицу, если разгонишь автоматной очередью публичный дом?

— Я терпел. Сотню рикш пропустил. Но ведь я не деревянный. Как можно выдержать, когда он, подлец, забрался на ребенка! Развалился в коляске да еще пинает мальчишку ногой в спину. За что пинает? Графские привычки вспомнил? Да ему морду надо разбить, гадюке.

— Еще этого нам не хватало! — повысил голос Державин. — Ты решительно ничего не понял из того, о чем я толкую. А еще комсоргом роты тебя избрали. Ведь прежде чем упразднить, скажем, рикш, закрыть публичные дома, надо дать что-то взамен — ну, к примеру, построить автомобильный завод, фабрику. Надо дать людям хорошую работу.

— Не привыкли наши ребята видеть все это, вот и получается... — вставил Викентий Иванович.

— Ты не адвокатствуй, товарищ майор. Мне тоже не сладко на это смотреть. Но разве вековое зло наскоком одолеешь? Зачем же ломать дрова? Ты хочешь, чтобы к советской комендатуре завтра пришли тысячи голодных рикш и проституток просить риса? Это что за ребячество? Наше с вами дело вытурить отсюда японцев, а китайцы пусть сами наводят порядок в своем доме.

Державин достал трубку, начал набивать табаком. Прикурив, повернулся к Викентию Ивановичу.

— Одним словом, дела осложнились. Мы должны с тобой поехать сейчас к мэру города и все уладить, — сказал он. — Возможно, это тонко задуманная провокация, не знаю. Уличный конфликт могут использовать нам во вред — изобразить дело так, будто мы вообще запрещаем ездить на рикшах. Надо разъяснить мэру, что мы не вмешиваемся в их дела, и поступок младшего лейтенанта — отнюдь не линия советского командования.

Уже у дверей генерал приказал Будыкину:

— Младшего лейтенанта Иволгина патрулем не назначайте. А то он начнет еще с маузером в руках публичные дома разгонять или вздумает тем же способом бороться с религиозным дурманом.

Увидев в коридоре Цыбулю, на ходу добавил:

— И старшину в город не выпускайте: он тоже может нам осложнить обстановку...

Когда машина генерала скрылась за будкой КПП, старшина забегал по казарме, как настеганный.

— Вы подывыться, люди добри, шо творыться на билом свити! Федосий Нестерович Цыбуля осложняе международную обстановку! И чим же вин ии осложняе? Куркуля с коляски вытряхнув. И до чего ж хитрюща та международная обстановочка! Як той граф чи мистер — черт его батька знае! — катается на дытыне — международная обстановка мовчит, як в рот воды набрала. Ны якого позора нэма, все в порядке, о’кэй! Но як тилькы того буржуяку вытяглы с коляски, заставили пройты ножками — обстановка сразу встае на дыбы и крычить благим матом: «Позор! Караул! Ратуйтэ! Издевательство над личностью!» Ну и обстановочка, будь вона трижды проклята! Хоч хрыстысь та тикай...

Расстроенный Иволгин ушел в свой домик, где жил с Бухарбаем и Драгунским, и, прохаживаясь из угла в угол, обдумывал случившееся.

Чужая страна, совсем другой мир поразили его, и вот не хватило выдержки. Отец все твердил о «мировой гидре». Теперь он сам увидел ее в натуральном виде. Увидел и ужаснулся.

Под вечер в домик забежал Драгунский:

— Ну, как дела, младший? Перепало на орехи?

— Было дело. Скорей бы уехать отсюда с глаз долой.

— Ничего, перемелется. У меня самого прескверное настроение.

Валерий нашел щетку, взялся чистить сапоги: собирался в наряд, патрулировать по городу.

— О бригаде ничего не слышал? — спросил Сергей.

— Слышал. Бригада наша катит по железной дороге и не сегодня-завтра прибудет в Мукден. Разгружаться здесь, по моим сведениям, не будет: пойдет дальше. Как видишь, дело идет к концу — выходим на финишную прямую. Наверняка — в Порт-Артур!

— И чем же ты не доволен?

Драгунский ничего не ответил. Подтянул ремень, снял со стены планшетку, потом сел за стол, закурил и долго смотрел молча на Иволгина.

— Ты знаешь что? — начал наконец он. — Давно с тобой собираюсь поговорить откровенно. Ты не возражаешь?

— Пожалуйста.

— Скажи мне без всяких выкрутасов, как ты расцениваешь, ну, скажем, стремление бойца к подвигу? Как смотришь на его желание отличиться в бою? Только не крути — откровенно, как друг своему другу.

— Странный вопрос! Конечно, положительно.

— Ясно. А теперь ты мне ответь, не кривя душой, почему ты обычно улыбаешься, — и ты не возражай! — когда я стремлюсь показать себя в каком-нибудь трудном деле?

— По-моему, стремление к подвигу и славе — совершенно разные вещи.

— Но согласись — они стоят рядом, тесно связаны. Подвиг сопровождается славой. И заметь: слава — у нас не позорное слово. Мы называем славной нашу армию.

— Все это верно. Но зачем же звонить о своих подвигах во все колокола?

Драгунский встал из-за стола, прошел к своей кровати, переставил на другое место кресло, повернулся к Иволгину.