Грозовое лето - [23]

— Не уверен, что имею право читать им такие проповеди, — сказал уклончиво мулла.

— Я тоже не уверен, но ведь воевать надо, приятель, воевать!.. Был у меня приятель, русский, Михаил по имени, очень грамотный, много книг прочитал. Говорил он мне, что из-за темноты, невежества люди поверили в шайтана, в разную нечистую силу. Говорил, что вы, и муллы, и русские попы, только из-за людской темноты и процветаете, гребете деньги! Ты не обижайся, приятель!

— А чего мне обижаться? Я не разбогател… — Мулла осторожно спросил: — Ты в те годы большевиком был, как и твой друг Михаил?

— Донести собрался? Строчи донос! Не боюсь! — Ноздри Кулсубая дрогнули. — Я, приятель, не большевик и не меньшевик. Я всего лишь башкирский воин. И башкиром останусь до последнего дыхания. Понятно тебе?

— Положим, что понятно, — кивнул мулла. — А доносить я не буду.

Тем беседа и закончилась, не принесла Кулсубаю успокоения.

Заночевали на глухой заимке в темном ущелье. На рассвете горнист протрубил подъем. Отдохнувшие, повеселевшие джигиты сноровисто, быстро седлали лошадей. Кулсубай проверил седловку, вскочил на подведенного ординарцем коня и вдруг почуял стелющийся по низинам, оврагам запах дыма. Лесной пожар?.. Встревожившись, Кулсубай приказал всадникам ехать крупной рысью, но за рекою Юргашты дорога поползла в гору Аккуган, и лошади поневоле зашагали медленнее. С вершины взору открылась долина, затянутая пеленою густого, пахнущего смрадом дыма.

— Лес горит, а?

— Нет, не похоже, — сказал адъютант.

— Это поселок на прииске горит! — крикнул зоркий Мазгар-мулла. — Избы старателей пылают!

— Джигиты, за мной! Жив-ва-аа!.. — скомандовал Кулсубай и огрел плетью пляшущего коня.

Скакали молча, не щадя лошадей; копыта мерно, дробно стучали по наезженной дороге. Чем ближе к поселку, тем яснее видны охваченные пламенем дома, сараи, тем громче слышен треск сухих, лопающихся от жара дощатых крыш, свист и завывание испепеляющего, знойного ветра. Первым на улицу, зажатую с обеих сторон пылающими домами, влетел на сипло хрипящем коне Кулсубай. Его ужаснуло, что даже на пустырях, на огородах не было видно жителей.

— Где же люди? Эге-ей, джигиты, ищите погорельцев, рассыпайтесь по переулкам!

У шахты в грудах ярко-желтой глины лежали, как бревна, трупы. Спешившись, Кулсубай, онемевший от горя, оглядел убитых, замученных. Петр Сумароков. И Сергей Гнедков. И подросток Миша Савельев. И сакмаевский парень Сутагар Салимов. И Наталья Лапенкова. Будто в траурном карауле замерли в седлах джигиты.

Вдруг Кулсубай наткнулся на труп пронзенной штыками жены. Окоченевшими руками Сара прижимала к груди мертвого сына. Опустившись на колени, Кулсубай прильнул губами к заледеневшему лбу жены.

— Прости, Сара! Не успел спасти! Опоздал!.. Прости, родная!

Если бы командир зарыдал или проклинал убийц, то джигитам не было б так страшно. Однако по обуглившемуся лицу Кулсубая не скатилась слеза. Кровь брызнула из закушенной под усами губы. В глазах то вспыхивали, то гасли огоньки, словно отблески пожара.

Мулла Мазгар благостно провозглашал поминальную молитву, но Кулсубай не помянул с ним аллаха.

14

А дутовскис казаки тем временем прискакали в Сакмаево, привязали лошадей к изгороди мечети, пошли к старосте за кумысом и провизией. Тотчас из избы в избу поползли слухи, что казакам приказано сжечь Сакмаево, а жителей перестрелять и изрубить саблями.

Хажисултана дома не было, жены его всполошились, позабыли о вражде, со слезами жались друг к другу, толковали, куда спрятать от казаков шубы, платья, золотые кольца и серьги.

Бибисара не суетилась, не плакала, сидела у печки, погрузившись в размышления. Пыталась разобраться в смысле событий… Для чего втихомолку от соседей приходила к ней Гульямал? Вызвала на огород поздним вечером, расспрашивала, где Хажисултан, часто ли бывают у него в гостях белые офицеры… Просила присматривать за Сайдеямал и в беде помочь ей, пока не вернется Хисматулла. И обещала Гульямал наведаться через день-два, но вот не пришла. А Хисматулла, по ее словам, скрывается на хуторе Федулки.

На улице раздались грубые крики, и Бибисара не совладала с бабьим любопытством, надела поверх пестрого платья елян, вышла за ворота.

Конные казаки вели к мечети спотыкающуюся, растрепанную Сайдеямал, подталкивали ее боками лошадей, замахивались для острастки плетками.

— Куда сына спрятала, проклятая? Говори, иначе худо будет!..

Выслуживаясь, Мухаррам, как верный пес, семенил рядом, то угрожая старухе, то слезно ее уговаривая:

— Скажи, ради аллаха, где прячется Хисматулла?

Сайдеямал даже не оглядывалась на него, шла частыми, неровными шажками, не поднимая бесцветных, как пепел, глаз.

— Что ты делаешь, безумная бисэ? — не отставал Мухаррам. — Ты же знаешь, где преступник Хисматулла! Скажи!.. Себя не жалеешь — нас пожалей! Сожгут казаки деревню.

Длинноногий, поджарый офицер остановил казаков, отстранил льнувшего к его плечу Мухаррама, спросил отрывисто:

— Где сын?

Старуха не ответила. Офицер цепко схватил ее за ворот платья, встряхнул, и Сайдеямал пошатнулась, но устояла.

— Признавайся, безумная! Их высокоблагородие строг, но справедлив, — взмолился Мухаррам.