Гротески - [107]

Штопслер Генрих, цензор, – оскорбление Величества, органов власти и т. д. С этим делом все было коротко и ясно. Несомненно, защитная речь адвоката может растянуться на час, и примерно столько же понадобится самому цензору, но зачем? Ему, Отингу, хватило бы всего двух слов. В целом статья, конечно, безобидна, но ведь…

Еще совсем недавно в уланском клубе они промывали кости на славу. Конечно, не без обидных словечек по разным инстанциям, но до чего ж уморительно было! Отинг тут же просиял, вспоминая свой особенно удачный каламбур (в этом месте издатель приносит свои извинения за то, что вынужден утаить от читателей шутку господина асессора, ибо он всего лишь издатель, а не прокурор).

Думхарт Анна, домохозяйка, Думхарт, Якоб, курьер, – нарушение параграфа 218 Имперского уголовного кодекса.

Как, однако, сдержан этот судебный секретарь! В документе он написал одно только нарушение параграфа 218 Имперского уголовного кодекса. Конечно, это исключительно для публики – людям не стоит слышать слово «аборт». У четы Думхарт уже восемь детей и ни пфеннига денег, и вот на подходе девятый, еще один голодный рот. Тогда добрая соседка посоветовала Думхартам сварить чай из разных безобидных трав. Это, конечно, не помогло, и девятый ребенок появился на свет таким же здоровым, как и остальные восемь, но через год после этого Думхарты о чем-то повздорили с соседкой, и она донесла на них. Попытка умерщвления плода тоже наказуема по решению имперского суда! Ничего не поделаешь – шесть месяцев тюремного заключения!

Ну до чего же люди глупые! Да если бы у него, Отинга, все дети появились на свет! Но, черт возьми, каких же немалых денег стоили «хорошие советы и действенная помощь».

Далее у нас Хаммель Вильгельм, резчик по камню, – нарушение параграфа 172 Имперского уголовного кодекса (супружеская измена). Его участие в преступлении так же значительно, как участие Девы Марии в собственной беременности. Однажды ночью жена его соседа забежала к нему в комнату, спасаясь от побоев мужа. Как итог, они просто вместе уснули, и в таком безмятежном сне их и застали на следующее утро. И муж, который уже давно хотел избавиться от жены, не преминул воспользоваться такой жирной возможностью для начала бракоразводного процесса. Все прошло как по маслу, но счастливому разведенному и этого оказалось мало – он требовал судебного преследования прелюбодея и разрушителя святых брачных уз в соответствии с параграфом 172 Имперского уголовного кодекса.

Слава богу, пробурчал про себя Отинг, что не все мужья готовы подавать на развод из-за маленькой измены и уж тем более не каждый рогоносец пойдет подавать заявление в суд. Тогда б все поголовно сидели за решеткой!

Майер Исидор, банкир, – злонамеренная несостоятельность.

Майера он знал. Довольно скользкий тип, но все же весьма и весьма обходительный, да и не раз оказывал помощь. Как жаль, как жаль! Майер взаправду вызывал сочувствие! Но, может быть, все еще и образуется. В любом случае адвокат доктор Книффлих сделает все возможное.

Злонамеренная несостоятельность? Нет! В этом отношении Отинг был абсолютно чист – за исключением Фаро, у него не было банка.

Заседание довольно быстро подошло к концу. Уже в половине первого Отинг сидел в «Монополе» и наслаждался своей икрой с маслом.

– Ну, как ваши дела? – спросил ротмистр.

– Как по маслу! – улыбнулся Отинг. – Какое счастье, что со всеми делами управились уже сегодня! Бидер – шесть месяцев тюрьмы, Штир – три года каторжных работ, Либлих – пять недель заключения, Штопслер – три года и два месяца заключения, чета Думхарт – два года, Вильгельм Хаммель – четыре месяца! Просто рекорд! Что там? Всего вместе три года каторжных работ, восемь лет, один месяц и одна неделя тюремного заключения!

– А что с евреем Майером? Его дело ведь тоже рассматривали сегодня?

– Оправдан, ротмистр, полностью оправдан! Доктор Книффлих был на высоте! С этим делом сразу все было ясно: много шума из ничего.

И Отинг снова принялся жевать так, что слышно было, как у него меж зубов хрустит поджаренный хлеб.

Хелла

С веткой магнолии в руке Хелла спускается по лестнице в туманный сад в утренний час. Она свистом подзывает своих собак, и они прибегают – пара борзых, длинношерстные, остроносые, истинные порождения сарматской степи.

Хелла бьет их кнутом, да так, что они скулят и воют и злобно, мстительно смотрят на нее прищуренными глазами. Но затем она отбрасывает кнут и гладит их.

Она ступает по влажной траве меж двух своих волокущихся питомцев. Сиреневым цветом тянется за ней широкий шлейф ее халата. Халат распущен, но рыжие волосы Хелла держит заколотыми, собранными в гордиев узел.

Медленно она идет между своими собаками; унизанные браслетами руки опущены, в свободных пальцах она держит благоухающую ветвь.

Ветку магнолии.

Хелла размыкает уста. Ее голос монотонный, без жизни, и в то же время он очень чувственный, трепетный, вздымающийся и опускающийся…

Хелла затягивает – то ли речь, то ли песнь без рифмы:

– Госпожа, услышь же меня, моя суровая дива, богиня целомудрия и смерти, та, что властна над телом моим. Выслушай меня, владычица безмилостная, выслушай меня. Я зову тебя, ибо я есть твоя рабыня. От ивы зову я тебя и от веревки на том суку, в чьей петле так весело качался шестнадцатилетний возлюбленный. От стальной пули зову, которую граф, опьяненный страстью, по наущенью моему пустил в сердце свое. От решетки зову, за коей заключен юноша, укравший ради меня бриллиант. От холодных кирпичных стен дома для умалишенных зову, где два брата, сведенные мною с ума, проглядывают воспаленные очи в ночь. Всеми бедами я зову тебя, несказанным горем, всем, что ты дозволила мне, жрице твоей. Дуэлью и убийством, лжесвидетельством и воровством. Самоубийством и болезнью, безумием и смертью призываю тебя.