Гробы спасения - [16]

Он проснулся через несколько минут после того, как на сельву, вместе с последним раздавшимся выстрелом, обрушилась полная тишина. Ее нарушил громкий крик большого попугая, усевшегося на крышу бунгало почистить перышки. От него-то Алинкейро и проснулся, с немалым удивлением чувствуя, что на этот раз он проснулся по настоящему отдохнувшим и освеженным, как и подобает всякому человеку чувствовать себя после ночного сна. Обычная боль в паху почти не ощущалась – обезболивающий препарат, какой он употреблял, действовал, как правило, двенадцать часов, так что, возможно, ничего удивительного в отсутствии боли и не было. Он рывком поднялся с кушетки и, сняв «магнум» с предохранителя вышел из бунгало. Первое, что Алинкейро увидел, оказался прибитый к берегу прямо напротив ступенек высокого крыльца, роскошный золотистый гроб с гостеприимно распахнутой крышкой.

Силы оставили Орельяно и он медленно опустился на ступеньки крыльца, с непередаваемым выражением в глазах глядя на мирно покачивающийся перед ним на волнах протоки гроб. Острота мышления разведчика-десантника, сумевшего выжить при высадке на берега французского Ла-Манша шестого июня сорок четвертого года, ничуть не притупилась за прошедшие десятилетия, поэтому Алинкейро сделал правильный, но от этого не ставший казаться ему менее парадоксальным, вывод, что вчера ночью в небе он видел именно вот такие вот гробы, один из которых приплыл к его бунгало. Сбитый самолет вез груз гробов и сбили его, опять же, как ни крути, чтобы завладеть этими красивыми странными гробами. Прущая наружу вопиющая странность упавшего с неба гроба сразу же болезненно поразила воображение старого змеелова на подсознательном уровне. Гроб заключал в себе какой-то дорогой секрет, настолько дорогой, что из-за него сбили целый самолет, а потом в сельве всю ночь напролет длился ожесточенный бой. А раз так, то рано или поздно за гробом, приплывшим к бунгало Орельяно, явятся либо хозяева гроба, либо ночные грабители, сбившие самолет. В любом случае, особенно, если выпадет второй вариант, Орельяно оказывался в весьма незавидном положении. Он внимательно прислушался, но никаких подозрительных звуков, раздававшихся бы в окрестностях, пока не уловил. А может, просто не сумел, как следует прислушаться, не в силах отвлечься от созерцания Чудо-Гроба, невольно заставляющего девяносто процентов внимания обращать на себя.

Ничего подобного Орельяно еще не приходилось видеть и чувствовать в течение своей долгой, насыщенной событиями жизни. Внешний вид гроба пробудил в нем какое-то сильное чувство, какому он не мог подобрать определения, потому что оно было совсем новым, незнакомым, ранее не являвшимся составляющим богатой эмоциональной палитры внутреннего мира Алинкейро. Он лихорадочно пытался определить породу дерева, из которого неизвестные талантливые мастера сколотили такого симпатягу, но мягко золотившаяся под лучами утреннего солнца древесина таинственного гроба не давала ему никакого намека на правильный ответ. «В сельве такое дерево не растет!» – уверенно самому себе сказал Орельяно, – «Такое дерево вообще нигде не растет!»

Прошло минут восемь-десять после начала знакомства, и Орельяно твердо решил: «Этот Гроб – мой! Он достоин того, чтобы в нем покоились останки человека!». Чудо-Гроб вызывал чувство умиротворения и покоя, теплой волной разливавшееся по доброй широкой душе Орельяно, впервые за последние несколько месяцев заставив его не думать о скорой неминуемой мучительной смерти, с бессильной яростью и безнадежным отчаяньем обреченного. Вспышка необъяснимого оптимизма ярко осветила мрачнейшие перспективы недалекого будущего, показав Орельяно призрачную сущность инстинктивного страха человека перед смертью и саму, по сути, призрачную сущность смерти, как таковой. «Смерти нет!!!» – победно и радостно захотелось закричать Орельяно. – «И лучшее этому доказательство – приплывший ко мне сегодня на рассвете в гости чудесный гроб из золотого дерева, растущего в Райском Саду! Его нужно срочно куда-то спрятать – другого такого шанса у меня уже не будет!»

Алинкейро даже не показалось странным – почему простое созерцание золотистого гроба вызвало в душе и голове такую эйфорию, целый, можно сказать, вихрь эйфорий, перевернувший с ног на голову все его прежние представления о моральной атмосфере заката человеческой жизни. Из невидимых пор древесины Гроба сочился солнечный свет, перемешанный с медом, распространявшим вокруг аромат индийской ванили, чуть-чуть разбавленной горечью кайенского перца.

За спиной Орельяно послышался характерный лязг передергиваемого затвора огнестрельного оружия. Он оглянулся и увидел двух молодых мужчин в камуфляжных комбинезонах, державших в руках автоматы «Калашникова». По некоторым признакам Орельяно догадался, что неизвестные мужчины не принадлежали к «коммандос» и, скорее всего, сейчас уничтожат его раковую опухоль вместе с ним самим при помощи короткой меткой очереди. Он незаметно потянулся за «магнумом», ничуть не надеясь, что сумеет выстрелить раньше своих врагов…

Стационарный «Бетакам» государственной областной телестудии позволил десяткам тысячам телезрителей вдосталь полюбоваться на беспомощно повисшую в воздухе связку австралийских гробов для ветеранов Великой Отечественной, показанных крупным планом в разных ракурсах. Иногда вместо гуманитарных гробов весь экран целиком заполняло налитое кровью, злое и растерянное лицо главного «виновника торжества» – мэра Капустограда, Павла Васильевича Ефремова. Он, кажется, постоянно порывался что-то сказать, но его либо никто не хотел слушать, либо ему совершенно нечем, в словесном плане, было поделиться с телезрителями. На душе у мэра, конечно, накипело. Накипело черт знает чего и сколько, и поговорить ему очень хотелось – отматерить хотелось страшно какого-нибудь своего личного злейшего врага, замечталось вдруг заветно плюнуть в подлые бессовестные глаза этого самого Кобзева, подстроившего или, лучше сказать, подложившего ему, Павлу Васильевичу такую чудовищную свинью!!! «Ой, дур-рак-к!!! О-о-й, дур-рак-к!!!» – горько сетовал на собственную политическую близорукость, недальновидность, непригодность Павел Васильевич. Он видел перед собой множество злорадно ухмылявшихся в открытую лиц, в частности – ехидную рожу этого очкарика – «господина дотошного журналиста», среди них только одно, густо намазанное не особенно дорогой косметикой, лицо секретарши Софьи Павловны выражало неподдельное сочувствие. Но сочувствие ее ничего, кроме раздражения, не вызывало у Павла Васильевича, и он метался по пристани, как затравленный свирепыми таежными волками вепрь или, как «последняя падла» (так он сам о себе выразился в приватном ночном разговоре, состоявшимся спустя несколько часов между ним и Софьей Павловной в его рабочем кабинете), на каждом шагу натыкаясь полусумасшедшим взглядом на эти проклятые гробы, упрямо продолжавшие висеть в воздухе над головами собравшихся горожан, в качестве отягчающего вещественного доказательства деловой некомпетентности главы городской администрации. Тут еще и вертелся, и не ускользал из памяти неприятный еж, которого от души посулил Павлу Васильевичу председатель городского Совета ветеранов Орлов. Наверное, все-таки, самым трудно переваримым из всего этого скандального мероприятия выглядел более чем определенный, до предела жесткий, демарш, предпринятый всегда таким лояльным уравновешенным человеком, каким по праву считался Николай Иванович Орлов. С ним у Ефремова никогда не возникало конфликтов. Хотя и особой какой-то горячей симпатии тоже не было. Имели, короче говоря, место, ярко выраженные нейтральные отношения – городской Совет ветеранов и городская администрация существовали, не замечая друг друга, исключительно, разумеется, по вине главы администрации, которому никогда не хватало времени на рассмотрение нескончаемых и неразрешимых проблем городских ветеранов. Павел Васильевич, как человек более или менее дальновидный, предполагал, конечно, что когда-нибудь ему придется вступить с Советом ветеранов в состояние конфронтации, и в глубине души он всегда лелеял мечту каким-нибудь неожиданным деянием исключить возможность наступления подобной ситуации. Именно поэтому он и ухватился с таким жаром за предложение господина Кобзева с его гуманитарной помощью. Но в самых мрачных снах не могло привидеться мэру Капустограда то, что произошло между ним и Орловым.