Гроб из Одессы - [28]

— Ты должен сказать моему Шурке, чтоб он хорошо относился до мамочки… Ребёнок целыми днями ходит неизвестно где. Он такой рассеянный, его кажный может сделать обиду… Вчера, когда он спал с синяком на морде, я заглянула на барабан его револьвер. Миша, там ни одной пули… А вдруг он забудет их туда засунуть перед тем, как выйдет гулять? Раньше он всё мене рассказывал, всем делился… А теперь он больше молчит, если не пьяный. И кидает на стол жменю денег… Зачем мне столько денег, Мишка, маме не нужны этих денег, ей надо хоть немножко внимания…

— Мадам Гликберг, — успокоил старушку король. — Я лично сделаю беседу Шурке. Или он опять будет слушать свою маму или ему станет проще задавиться. Сейчас Мотя приволочит до нас ваше счастье. И я лично прикажу ему, чтоб он помнил, сначала Шура — сын, а всё остальное безобразие — это уже потом.

Мадам Гликберг завыла ещё громче, когда на пороге комнаты выросли фигуры Моти и Шурки.

— Шура, что за дешёвые мансы? — скороговоркой забарабанил Винницкий, пока мадам опять не раскрыла на себе рот. — Я вами расстроен, Шура. Вы обижаете родную маму…

— Обижает, падло, — потрясла пальцем прекратившая издавать звуки мадам.

— Так вот, — не обратил внимания на поддержку Винницкий. — Чтобы вы слушались маму и всё ей рассказывали, где бываете. Это в Англии король сидит на жопе с короной между глаз и не хрена не знает. А в эту тронную залу народ ходит запросто. И у кого горе — тут же до мене. Особенно старики. Мы же выросли из них, Шура, и примеряем до их свои дела. Если мы забудем стариков, кто вспомнит за нас, Шура? Перестаньте мокнуть носом и исправляйтесь прямо среди здесь.

— Мамочка, я больше не буду, — заревел растроганный Шура.

— Лучше б ты подох маленький, — раскрыла материнские объятия мадам Гликберг. — Говори маме, где ты шлялся?

— Может быть он расскажет дома? — с уважением до старушки рыпнулся король.

— Мама, я был в одном приличном дому, — пропустил мимо слуха предложение Винницкого Шурка Гликберг.

— Борделе? — въедливо спросила мамочка сына.

— Как раз наоборот — у аптеке. Мы попросили в старика Адольфа немного лекарствов ув кредит для болящего Зорика.

— Он добрый человек, — сказала мадам Гликберг. — И всегда помогал бедным.

— Конечно, мама Старик опустил руки до низу и дал всего, чего просили, даже без рецепта и прочих больничных уголовностей. Мамочка, так самое интересное было потом, чтоб мене дохлого домой принесли. Когда мы хорошо себе выпили ув этой заведении и вылезли на улицу уже вместе с Мотей, так знаете что?

— Что? — одновременно спросили Винницкий и мадам Гликберг.

— На том дому, где аптека старика Гермса, вместо красного флага опять-таки висит трёхцветный.

— Это правда, Мотя? — быстро спросил король.

— Правда, Миша. И ещё я видел одного припоцаного фараона[113], которого в своё время заставил кормить говном собственную кобуру. Он гнал пешком вдоль улицы и орал «Да здравствует единая, неделимая Россия»…

— Вот видите, мадам Гликберг, — важно сказал Винницкий. — Теперь вы всё знаете от Шуры ещё раньше мене. Мотя, Шура, дуйте постепенно до наших складов и перекиньте большевикам остатки бумаги. Они же опять не успокоятся со своей подпольной агитацией, а нам не помешает немножко их золотого запаса.

— И нехай Вол продлит аренду за гектограф, — не успокаивался хозяйственный Городенко, выбегая с Шуркой за двери.

— Мишка, что теперь будет? — спросила местами даже счастливая мадам Гликберг.

— Всё то же самое. Новая власть начнёт орать, чтобы ей бесплатно сдавали оружие и ночами не вылазили на улицу. Но разве это главное? Властей много, жизнь одна. Главное, что Шурка Матрос теперь будет слушать свою маму…

— Ты настоящий король, Мишка, — вполне серьёзно сказала мадам Гликберг. — И я теперь понимаю, почему именно ты стал король…

* * *

Пульс деловой Одессы громко бился на задворках Пале-Рояля, где обладатели лей, франков, иен, лир и долларов смотрели на предлагаемые к продаже деникинские «колокола» с таким же уважением, как ещё недавно на карбованец Директории. Казалось, вся Россия спачковалась на южной окраине империи, чтобы переждать чем закончится это интересное время. И хотя начальник гарнизона Гришин-Алмазов первым делом таки-да приказал сдать оружие и перестать ночами выползать на свежий воздух, Одесса отнеслась до этой блажи с таким же пониманием, как и к требованиям предыдущих властей. Стоило сумеркам окутать город, как тут же раздавались одиночные выстрелы и пулеметные очереди. Некоторое разнообразие в эту ночную музыку вносили взрывы гранат. А потом наступал день, с улиц исчезали покойники и неслись по булыжным мостовым, вымощенным неаполитанским камнем, лихачи, автомобили, фаэтоны, маячили на каждом углу патрули. Торговля после большевистского аскетизма возродилась, как театр «Сфинкс», в ночном кабаре «Дом актера» Вертинский пел будущим беженцам:

Три юных пажа покидали

Навеки свой берег родной,

В глазах у них слезы блистали,

И горек был ветер морской…

В тот самый день, когда в кино-иллюзионе «Багдад» состоялась премьера супербоевика «И сердцем, как куклой играя, он сердце, как куклу разбил», Сеня Вол решился потревожить дневной отдых короля.