Григорий Сковорода - [24]

В Гужвинском лесу Сковорода написал и первое свое большое произведение – философский диалог под названием «Наркисс. Разглагол о том: узнай себя». Этот диалог, который Сковорода окрестил своим «первородным сыном», некоторое время спустя историки философии назовут первым памятником оригинальной философской мысли у восточных славян. Вероятно, то, что первое философское произведение Сковороды посвящено именно теме самопознания, – очень символично, поскольку самопознание издавна принято трактовать как одну из наиболее характерных черт украинского пути постижения реальности. По крайней мере, уже в 1869 году гегельянец Климентий Ганкевич в своих «Очерках славянской философии» скажет о том, что для украинца «наивысшей проблемой человеческого мышления… до сих пор все еще остается унаследованный от греков девиз «познай себя». Так или иначе, но Сковорода попытался превратить древнегреческий миф о Нарциссе в философский миф о самопознании.

История Нарцисса известна всем. У речного бога Кефиса и наяды Лариопы был прекрасный сын – Нарцисс. Он был так красив, что когда стал юношей, все девушки и нимфы просто млели от него. Но особенно полюбила Нарцисса нимфа по имени Эхо. Нарцисс тем временем не обращал ни на нее, ни на кого другого ни малейшего внимания. От неразделенной любви Эхо совсем извелась – вскоре от нее остался один только голос. И тогда боги решили покарать Нарцисса за его высокомерие. Богиня мести Немезида сделала так, что он до смерти полюбил самого себя. И когда однажды разгоряченный после охоты Нарцисс наклонился над ручьем, чтобы напиться, он увидел в воде свое отражение и без памяти влюбился в него. Так он и умер от любви к самому себе, а на его могиле вырос прекрасный белый цветок – нарцисс.

Образ Нарцисса, изображенный Овидием в «Метаморфозах», во времена Сковороды был очень популярен. Достаточно вспомнить хотя бы знаменитую оперу Кристофа Виллибальда Глюка «Эхо и Нарцисс», написанную всего через несколько лет после появления диалога Сковороды, или широко распространенные в те времена энциклопедии эмблем. Например, в изданной в 1705 году в Амстердаме книге «Избранные эмблемы и символы», которую Сковорода не раз с удовольствием перелистывал и даже перерисовывал некоторые изображения, есть рисунок «Нарцисс над водой», имеющий следующую подпись: «Познай самого себя. Помни, кто ты есть. "Nosce te ipsum"».

Точно так же трактует этот образ и Сковорода: «Наркиссов образ, – пишет он в начале диалога, – благовестит сие: «Узнай себя!». Будто бы сказал: хочешь ли быть доволен собою и влюбиться в самого себя? Узнай же себя!» Да и в самом деле, продолжает философ, проводя параллель со словами Овидия из его «Науки любви»: «Ignoti nulla cupido» («К неизвестному не тянет»), – «Как бы можно влюбиться в неведомое? Не горит сено, не касаясь огня. Не любит сердце, не видя красоты. Видно, что любовь есть Софиина дочь. Где мудрость узрела, там любовь возгорела». Здесь уже миф о Нарциссе незаметно переходит в русло старой-престарой темы христианского богословия. Вспомним, как еще Ориген учил, что любовь пылает тем сильнее, чем глубже познание. А вот мысль Исаака Сирина: «любовь – это порождение познания». Да и украинские богословы не раз говорили об этом. Например, Мелетий Смотрицкий в своей «Апологии» писал: не может быть так, чтобы кто-то полюбил какую-нибудь вещь до того, как хотя бы немного ее познал.

Диалог Сковороды имеет довольно непростое, но в то же время удивительно гармоничное построение, которое своей грациозностью напоминает столь милые сердцу странствующего философа барочные украинские храмы. Он состоит из двух коротких вступительных разделов («Пролог» и «Чудо, явленное во водах Наркиссу»), семи «разговоров» о самопознании, а именно о «внутреннем человеке», о невидимой природе творения Божьего, о человеке как о мериле всех вещей, о добре и зле, воскресение и его мистическом залоге – Божьей «искре». А завершает его «Симфония, сиречь согласие священных слов», которая, в свою очередь, состоит из вступления, хора и четырех «малых» симфоний. При этом художественное время диалога – это не только время обычное (его действие разворачивается в течение семи дней, от понедельника до воскресения). Сквозь него явно просматривается время символическое («Страстная седьмица» и неделя перед Рождеством), архетипическое (семь дней притчи, которую рассказывает Памва в начале «Симфонии»), и даже литургическое, ведь конечная «Симфония» звучит как настоящая внехрамовая литургия.

Непосредственным продолжением «Нарцисса» стала «Симфония, нареченная Книга Асхань, о познании самого себя», которую Сковорода написал здесь же, в Гужвинском лесу. Только на этот раз философ взял за основу историю, рассказанную в пятнадцатой главе Книги Иисуса Навина. «Дух велел мне, – говорит он в начале, – пусть эта книга наречется "Асхань"». «Асхань – дочь Халева, вошедшего в землю обетованную. Значит, красота». Значение этого имени толкователи Библии связывают со словом «браслет, цепочка на ногах». О красивых браслетах на ногах дочерей Сиона говорил пророк Исайя: «и звенят цепочками на ногах своих», «отнимет Господь красивые цепочки на их ногах…». Возможно, именно под влиянием этих стихов Сковорода и связал имя Асхань со словом «красота». И досталась эта Асхань-«красота» брату Халева Гофониилу в награду за то, что он завоевал город Девир. Асхань – это «Премудрость Божия, сокровенная в глубинах Библии», а всем, кто познал ее, будет она невестой… Снова перед нами, как и в «Нарциссе», – божественная любовь, познание, София-Премудрость, красота… Наконец, и круг персонажей здесь тот же: Друг, Лука, Памва, Клеопа, Филон, Конон и другие. Вот, например, alter ego самого Сковороды – Друг. Глубокий ум, прекрасное образование, тонкое-тонкое ощущение присутствия Божьего в мире… А еще Клеопа говорит о нем Филону, что у него доброе сердце и он никогда не чурается «простаков», то есть обычных хлеборобов, таких, как они сами или Конон. И это чистая правда. Даже более того: как свидетельствовал Михаил Ковалинский, наш философ «неохотно входил в беседу с незнакомыми» только тогда, когда это не были простые люди. Правда, Филон поначалу в это не очень верил. «Я знаю многих ученых, – говорит он. – Они горды. Не хотят и говорить с поселянином». Но совсем скоро он изменит свое мнение и станет со вниманием прислушиваться к словам Друга. Поначалу он только молча слушает, а потом и сам вступает в разговор. «Ах, Конон! – восклицает он. – Нам бы молчать надобно и слушать. Но за тобою и я не умолчал. Нас, простаков, называют скотинами. Но дал бы Бог, чтоб мы немного пороков имели! По крайней мере, будем беззлобны».