Григорий Сковорода - [25]

О каких же философских вопросах говорили персонажи и этих, и других произведений Сковороды? Прежде всего о «двух натурах» всего сущего: видимой и невидимой. На манер Платона и неоплатоников философ определял «невидимую натуру» как то, что является «в дереве истинным деревом, в траве травою, в музыке музыкою, в доме домом…». Одним словом, это Бог. В свою очередь, «видимая натура», то есть материя, – не что иное, как тень натуры невидимой. «Вся исполняющее начало, – говорит Сковорода в трактате «Силен Алкивиада», – и мир сей, находясь тенью его, границ не имеет. Он всегда и везде при своем начале, как тень при яблоне. В том только разнь, что древо жизни стоит и пребывает, а тень умаляется; то преходит, то родится, то ищезает и есть ничто». И каким-то непостижимым для понимания образом видимое и невидимое существует в любой вещи. Это точно так же непостижимо, как единство человеческой и Божьей природы в Христе. Недаром же Сковорода не раз пытался описать способ единения в вещах видимого и невидимого с помощью парадоксальных терминов христологического догмата: в каждой вещи, говорит он, видимое и невидимое живет «нераздельно и неслитно».

В русле платонизма Сковорода трактует и вопрос о красоте. По его мнению, прекрасное – это идеи вещей, тогда как уродливое – следствие утраты идеями тождественности себе, то есть следствие их отображения в переменчивой материи. Например, картина, написанная художником, состоит из невидимого рисунка и видимой краски. «Краска, – говорит Сковорода, – не иное что, как порох и пустошь: рисунок или пропорция и размещение красок – то сила». Философ может определять источник красоты также с помощью понятий «мера» или «ритм». У музыкантов, отмечал он, «мера в движении пения именуется темпо… темпо в движении планет, часовых машин и музыкального пения есть то же, что в красках рисунок». Таким образом, красота походит от божественной природы, а создаваемое человеком искусство способно лишь придавать блеск творенью Божьему. «Идея вещи, – писал мыслитель в басне «Собака и Кобыла», – есть то главное, что называется по-гречески «τό πρέπον», сиречь… красота, и не зависит от науки, но наука от него». Вслед за Платоном Сковорода говорил также о мистическом единстве правды, добра и красоты.

Но о чем бы ни говорил Сковорода: о том, что такое бытие, что такое красота, что такое познание природы вещей, – его мысли все время вращались вокруг человека, точнее, вокруг собственного «Я», поскольку невозможно ничего познать, не познав сначала самого себя. Девиз «Познай себя!» – основа основ мировоззрения Сковороды. Недаром его уже давно и вполне заслуженно окрестили «философом самопознания». Овеянная «мистическим ореолом», эта идея, как говорила когда-то Александра Ефименко, обретает в произведениях нашего писателя силу волшебного ключа ко всем тайнам всего сущего. Следует подчеркнуть, что, выставляя идею «Познай себя» краеугольным камнем своих взглядов, Сковорода вновь подтверждает, что он – дитя доброй старой Украины, где самопознание всегда было «царской дорогой» человека к Богу: достаточно вспомнить хотя бы «Диоптру» Виталия Дубенского, «Огородок Марии Богородицы» Антония Радивиловского, «Вечерю духовную» Симеона Полоцкого, «Руно орошенное» Димитрия Туптала или «Алфавит» Иоанна Максимовича.

Вместе с тем, кто силится познать безмерность «Коперниковых миров», ни разу не заглянув в собственную душу, похож на старого мудреца Фалеса, который, засмотревшись на звезды, не заметил под ногами ямы и свалился в нее, а какая-то женщина, ставшая свидетелем этого забавного происшествия, иронично спросила:

Как ты, не видя перед носом рова,

Можешь знать звезды, главо безтолкова?

Одним словом, Сковороду мало интересует философия природы, теория бытия или познания – он стремится постичь естество человека, то, что называет «внутренним человеком», спрятанным во внешнем так же, как идея в материи. «Стань же, будь так добр, на ровном месте, – говорит один из персонажей «Разглагола о древнем мире», – и вели поставить вокруг себя сотню зеркал венцом. В то время увидишь, что один твой телесный болван владеет сотнею видов, от единого его зависящих. А как только отнять зеркала, вдруг все копии скрываются во своей исконности, или оригинале, будто ветви в зерне своем. Однако же телесный наш болван и сам есть единая только тень истинного человека. Сия тварь, будто обезьяна, образует лицевидным деянием невидимую и присносущую силу и божество того человека, которого все наши болваны суть, как бы зерцаловидные тени, то являющиеся, то исчезающие при том, как истина Господня стоит неподвижна вовеки, утвердившая адамантово свое лицо, вмещающее бесчисленный песок наших теней…»

Этот «внутренний человек» совсем не похож на внешнего, а его воплощение – не что иное, как «второе рождение», «преображение» или «воскресение». «Внутреннему человеку» Сковорода придает божественные черты. В итоге, это есть Христос, в котором все люди целостны и тождественны, точно так же как целостно и тождественно Тело Христово в целой гостии и в каждой отдельной ее частице. Это похоже на то, как лицо человека видно целиком в зеркале, а когда зеркало разлетается на осколки, то в каждом отдельном его осколке все равно будет отражаться целиком человеческое лицо.