Григорий Сковорода - [43]

Вот, к примеру, оказался наш философ волею случая в царском дворце прямо к обеду поспел. Смотрит, а Екатерина щиплет хлеб по крошке, тоскует. Удивился гость, генералы объясняют ему: у государыни де аппетит пропал. «Что за беда! Вот вам доброе лекарство: пусть матушка-царица возьмет в ручку серп и выжнет делянку ржи». Тут же выковали для императрицы серп из чистого золота, собрался народ в поле посмотреть на ее работу. А она, бедняжка, и серпа не смогла поднять от слабости… В другой раз получился еще больший конфуз. Прогуливаясь со Сковородой по аллеям парка, императрица нечаянно споткнулась и упала. Упала, а он стоит возле и даже не пытается ей помочь. Подбежали люди, подняли государыню. Екатерина вся кипит от злости: почему он-то не поддержал вовремя, не помог встать? А потому, отвечает, что у меня руки чистые, никогда к золоту и серебру не прикасались, на тебе же, матушка, одного золота целехонький пуд…

Безвестным сочинителям этих простонародных историй страстно желалось, чтобы вопросы социального неравенства решались именно в обстановке царского дворца, а не где-нибудь еще. И чтобы решались они напрямую: нот царица, а вот народный ходатай, совершенно свободный в обращении с кем бы то ни было, насмешник, никогда не лазящий за словом в карман.

Конечно, герой этих историй выглядит несколько простовато по отношению к историческому Сковороде. Но народную фантазию в данном случае и не беспокоила проблема абсолютной достоверности созданного образа. Стародавний философ, вышедший из социальных низов, но так себя поставивший, что с ним и господа разговаривали на равных, — именно такое лицо и требовалось, чтобы обрести вторую самостоятельную жизнь в народной словесности.

Один из «случаев» повествует о том, что как-то, когда еще жил Григорий Саввич у Степана Томары, к помещику съехались гости — поглядеть на Сковороду. Но когда расселись за столом, окапалось, что и смотреть-то не на кого, потому что Григорию Саввичу места не хватило. Забился он в темный угол и говорит лакею: «Дурень лезет на видное место, чтоб на него все глазели, а разумного и за краешком стола приметят».

«Не мои сии мысли, не я оные вымыслил», — должно быть, сказал бы Сковорода, если бы ему вдруг довелось выслушать о себе такую вот историю. И точно, мысли не его. Ведь перед нами слегка видоизмененная в народной среде евангельская притча о том, как следует вести себя праведнику в гостях: не стремиться на лучшее место, откуда его могут попросить, если придет более именитый гость, но сесть на самом краю, и тем больший ему будет оказан почет, когда хозяин попросит его придвинуться к себе.

Самая, видимо, ранняя по времени возникновения легенда о Сковороде из «царского цикла» снова возвращает нас к эпизоду путешествия Екатерины II но Украине: на городской площади подводят к императрице загорелого до черноты Григория Саввича.

— Отчего ты черный такой? — удивляется она.

— Сковорода оттого и черная, что блины на ней выпекаются белые, — с достоинством ответствовал старчик.

Эта «вторая жизнь» мыслителя в крестьянской устной словесности представляет собою ценное историческое свидетельство об умонастроениях трудящейся массы второй половины XVIII века, когда процесс полного закабаления крестьянства из нейтральных районов страны распространился и на земли малороссийского посполитства.

Ситуация «царь и мудрец из народа», традиционная для фольклора разных времен и народов (вспомним легенды о Диогене и Александре Македонском), теперь приобретает новый социальный смысл, характерный для эпохи Пугачевщины и Колиевщпны.

А тот факт, что героем легенд в данном случае избран мыслитель с репутацией религиозного вольнодумца, «еретика», а не социального реформатора или бунтаря, лишний раз подтверждает справедливость слов В. И. Ленина о том, что «выступление политического протеста под религиозной оболочкой есть явление, свойственное всем народам, на известной стадии их развития».

Существует древний символ вечности, законченности, бытийной полноты — круг. Круг, кольцо — наглядный образ совершенного мироустройства. К этому образу, как к своему идеальному первоисточнику, восходят десятки и сотни земных вещей и предметов.

В одном из философских диалогов Сковороды — он носит характерное название «Кольцо» — как раз и проводится мысль об универсальности круга-кольца как пластического выражения идеи совершенства. Собеседующие персонажи диалога в порыве воодушевления устраивают целую словесную ярмарку понятий эмблем, объединенных качеством круглости. Тут и змей, заглатывающий собственный хвост, и небесные светила, и земные предметы, вплоть до самых обиходных, — тележные колеса, яблоки, яйца, тыквы, арбузы, горох, бобы и, наконец, «решета, блюда, хлебы, опресноки, блины с тарелками…».

Не здесь ли вдруг «откликаются» те самые белые блины, которые на черной сковороде выпекаются?

Самоирония этого сковородинского пассажа, прочерчивающего линию подобий от небесного, космического к грубоземному — в частности, к «круглой» фамилии автора, — налицо. Он безбоязненно пользуется оружием самоиронии, ибо, по его понятиям, это грубоземное существует не изолированно и униженно, а как сколок и отражение все того же идеального совершенства, что задано в круге. «И что блаженнее, — пишет он в другом месте, снова смело сближая высокие и низкие понятия, — как в толикой достигти душевной мир, чтобы уподобиться шару, кой все одинаков, куда ни покоти».