Мой друг от шестидесятых. 70-летию Валерия Сергеева
Шестидесятые… Оттепель… Шестидесятники….
Давно уже в нашем сознании эти слова приобрели свойство идеологических определителей, чуть ли не символов отдельно взятой эпохи. И хотя для эпохи одного, неполного к тому же, десятилетия по всем статьям маловато, событие всё же состоялось. Какая-никакая, а либерализация проистекла. Затеянная сверху, лично по воле Хрущёва, в узких рамках его борьбы с наследием Сталина, с последствиями «культа личности», она, понятно, не могла уместиться лишь в этих узких рамках. Вскоре после отмашки сверху началась и самая пёстрая самодеятельность, в состав которой чего лишь не вошло: и «фарца», и очереди у посольств, и заискивание перед заезжими «светилами» Запада.
Многие из людей, заставших ту пору уже в сознательном возрасте, и сегодня гордятся своим шестидесятничеством как порой осмысленного свободолюбия. Пусть не тотчас, но лет через пятнадцать-двадцать вынесло их, наконец, на гребень новой, несравненно более гулкой волны либерализации, и они расторопно овладели нужными плавсрествами, чтобы не оказаться в числе заживо подтопленных, как большинство населения СССР.
Ну, а могу ли я Валерия Николаевича Сергеева, стародавнего своего друга, замечательного исследователя древнерусского иконописания в кругу писателей и единственного в своём роде прозаика в стане искусствоведов, о котором собираюсь тут рассказать, отнести к поколению «шестидесятников»? На основании, что молодость его (и моя тоже) пришлась на то десятилетие, вроде бы вполне могу. Но мало ли кто в шестидесятые был молод. Для нас те годы, как и положено по естеству, остались порой юности, (но вовсе не в упаковке одноимённого журнала). Остались временем свойственных молодости дерзаний и, не постесняюсь гётевского определения, временем своего рода «прорыва и натиска». Но только в русской редакции.
Никакой смычки, никакого такого заигрывания с идеологией официальной либерализации мы за собой не числили. Потому хотя бы, что типичный «шестидесятник», по нашим понятиям, был всё же существом мелко плавающим. Он чаще всего не умел да и не хотел видеть историю России глубже 17-го года. А в том, что слышал, всё подчинено было прямолинейной, совсем уж по Хрущёву, схеме: отрицание чёрного сталинизма и воспевание светлых заветов ленинизма. Нагляднейший пример – поэма А.Вознесенского «Лонжюмо». Или его же стихотворный клич, обращённый к начальству: «Уберите Ленина с денег!». Ну, чем не борьба за «чистоту идеи»?
С Валерием Сергеевым (он, как и я, учился на филфаке МГУ, но курсом моложе) мы познакомились ещё в свои студенческие годы, и, кажется, именно в 61-м, во время поездки на межвузовскую конференцию, посвящённую творчеству Лермонтова...
Ясные майские дни. За стёклами автобуса солнечным ливнем отлетают пейзажи серединной, потом южной России, а потом и предгорий Северного Кавказа. На коротких остановках покупаем какие-то сборнички местных поэтов, брошюрки, посвящённые великим писателям. Почти тут же зачитываются вслух ошеломительные афоризмы: «Жаль, не в ту пору родился великий классик…» (Это о Толстом). Весь автобус хохочет. «Писатель пустил две струи в русской литературе…» (Это о Достоевском). Снова хохот. «Поэзия – она, что вишня. Об этом даже спору нет»… И опять общий смех. А, может, не вишня, а груша или слива? Но кто же решится оспорить упорного патриота вишни?!
Конференция состоится в Орджоникидзе, но затем обещают показать нам (ура!) ещё и Военно-Грузинскую дорогу, и лермонтовский Тифлис.
Что ещё могло сближать нас так легко, как эта радость совместного бегства на волю – да ещё в канун весенней сессии?.. И Валера Сергеев с его, кажется, врождённым даром весёлости, душевной открытости, со щедрым разбегом его речи, то и дело подкрепляемой острым словцом, так легко входит в наш семинарский круг.
***
Года на четыре после университета мы с ним почти теряем друг друга из вида. Но первая же следующая встреча вдруг – без всяких клятв и взаимных обетов, – из добрых знакомых превращает нас в друзей – на многие десятилетия, вплоть до сего дня, когда пишу эти строки. Слава Богу за этот дар!
А было так. В летний послеполуденный час захожу во двор бывшего Андроникова монастыря. Недавно услышал, что Сергеев, отслужив в армии, стал сотрудником Музея древнерусской живописи имени Андрея Рублёва. Размещается же музей именно здесь, в стенах старинной московской обители, где в XV столетии доживал свой век и был погребён величайший художник Древней Руси. Признаться, весть о Валерином трудоустройстве поначалу меня даже удивила. Ведь у нас на факультете не было искусствоведческой специализации. Но накануне, когда уславливались по телефону о встрече, я не стал выяснять, какая работа может найтись в таком музее для филолога.
Валера встречает меня в двухэтажном здании музейных фондов, у длинного дощатого стола, за которым сотрудники музея, по его словам, «трапезуют».
– Самовар у нас на улице. Пойдём-ка, взбодрим его.
Но прежде, чем свернуть за угол, в закут, где укрыт от глаз пожарников ведёрный самовар, он сводит меня вниз по старинной каменной лестнице – к подклетной стене церкви Архангела Михаила.
