Мой друг от шестидесятых. 70-летию Валерия Сергеева - [5]

А чуть позже Сергеев, несмотря на жёсткий график очередных экспедиций, просто «зачастил», как он сам признаётся, к Ирине Евгеньевне. «Дело в том, что все изображения сопровождались подробными надписями – целыми литературными «коммента­риями», начертанными великолепным, мастерским почерком, так называемой торжественной скорописью. Это было как раз «по моей части». Подобные надписи давно изучаются в нашей науке и известны под названием «изображенного слова». Это особого рода письменность и даже литература, воплощённая не пером на книжных страницах, а тонкой колонковой кистью на лицевой поверхности живописных произведений».

Да, это, как настаивает Сергеев, «по его части». Придя из филологии в мир практического (экскурсии, полевые поиски) искусствознания, он вовсе не намерен отказываться от врождённой филологу преклонения перед образным словом.

И однажды на реставрационном столе Брягиной он видит: «На только что открытом фрагменте живописи довольно распространенная в древнем искусстве библейская сцена: Адам и Ева, пригорюнившись, сидят на камне перед закрытыми для них райскими вратами. Первые люди, они изгнаны теперь из обители вечного блаженства на тяжкую земную жизнь, испол­ненную скорби и сурового труда. Изображения людей, которым впервые открылось земное страдание, очень выразительны. Но это показалось художнику недостаточным. Поэтому он пишет прямо над головами Адама и Евы полный текст песнопения «Плач Адама», известного у нас еще в XV веке и дошедшего в репертуаре народных певцов почти до нашего времени. Впер­вые этот «Плач» записал на книжных страницах знаменитый белозерский книжник Ефросин в 1470-х годах, а последняя его запись с живого голоса, текстовая и нотная, сделана учеными в 1934 году. В XVI – XVII веках эта песня неизменно входила в состав так называемых «покаянных на осьмь гласов».

Перечитываю и радуюсь за своего университетского однокашника! Это не просто филолог пишет. Перед вами трудится проницательный поисковик, разведчик редкостных исторических достоверностей, наделённый даром быстрой, как ртуть, интуиции. Будто в родной стихии, живёт он в сокровенном мире древнерусской иконологии, книжности, церковного и народного пения.

И чуть ниже: «...Ирина Евгеньевна еще выбирала острейшим «глазным» скальпелем остатки олифы вокруг последних букв «Плача Ада­ма», а я в немалом волнении уже переписывал это знаменитое творение древнерусской поэзии. В изобразительном искусстве «Плач» встретился впервые».

Понадобились ещё месяцы и даже годы – до полной расчистки наддверной иконы с «изображённым словом» из Семёновского, до того, как в обширнейшем исследовательском материале, старом и недавнем, собранном то в одиночку, то в сотворчестве с даровитым музыковедом Татьяной Владышевской, Сергеев различит искомый код «поющей иконы». Затем будут публикации в таких авторитетных изданиях, как «Труды отдела древнерусской литературы» (ТОДРЛ) и сборник «Древнерусское искусство XV–XVII веков». И, наконец, приглашение из Института мировой литературы выступить с докладом об открытии.

В старый особняк на улице Воровского (на Поварской) придут художники, музыканты, педагоги столичных вузов, реставраторы, историки, литературоведы. На экране вспыхнут изображения фрагментов иконы, зазвучат попеременно слова двух докладчиков, а затем и запись хора с «Плачем Адама».

Плакася Адам, пред раем седя,

Раю мой, раю, прекрасный мой раю!

Мене ради, раю, сотворен еси,

А Евы ради раю, затворен еси…

Вовсе не скажешь, что на ту пору (зима 1974 года) это было привычное для академической аудитории слушание и зрелище. И не назовёшь то событие по отношению к моему другу Валерию Сергееву первым и безусловным признанием. На словах, по лестным отзывам судя, по рукоплесканиям и восторженным оценкам, признание вроде бы имело место. Сергееву вскоре даже предложено было защищать по своей теме кандидатскую диссертацию в стенах института. И он, со свойственной решимостью и безоглядностью, принялся её писать. Но потом каким-то повеяло холодком от пригревшей его кафедры. Предполагаемый научный руководитель повёл себя опасливо-уклончиво. Сергеев слушал, слушал обтекаемые намёки на «несвоевременность», «непрофильность», «внешние веяния» и… однажды перестал звонить мастито-величавому доктору наук.

Так что вовсе не безусловным получилось в ИМЛИ признание. Да, по сути, и не первым по времени оно было.

Потому что первое, по-настоящему безусловное, имело место ещё в конце шестидесятых, в стенах его родного музея. Но этом – другой рассказ.

***

Начну с цитаты.

  «В 1960–1980-е годы он (Музей им. Андрея   Рублёва – Ю.Л.) смог стать небольшим, но заметным центром культурной жизни Москвы, а его тематические экспозиции и выставки древнерусского искус­ства, как и проводимые им научные конферен­ции, – подлинными событиями. Посещение музея люди сравнивали с глотком свежего воздуха. Экскурсии, проводимые в те годы для всех желающих по воскресеньям в одно и тоже вре­мя, собирали толпы, которые вытягивались при переходе в новый раздел экспозиции непре­рывном потоком – от одного здания Андрони­кова монастыря к другому. Особенно талантли­во и артистично их проводил В.Н. Сергеев. Приходили люди разных занятий и разного мировоззрения. Привлекало их многое: и сведе­ния по русской истории, и формальная необыч­ность древнего искусства, и его глубинное содержание, неведомое многим. Нередко в толпе посетителей оказывались священнослужители, которые с уважением отзывались об услышан­ном. В серьезности и ясности произносимых перед публикой слов сотрудники музея не шли ни на какие компромиссы и, как ни странно, воинственное атеистическое начальство стуше­вывалось и отступало. Бесспорно, в эти годы му­зеем воспитывалось и уважение к религии – и для многих, как позднее оказалось, это было на­чалом пути к вере. Главная сила убеждения принадлежала, конечно, самой иконе».