Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - [36]

Ночь как в мае. Тепло, звезды. С моего балкона под ногами расстилается город, ночью кажущийся огромным. Грохот, движение, а в голове прежняя дичь, отчего это все на миг не остановится и не подумает, для какого это все черта! Не остановится! Самоубийство… но заживут черви, атомы, электроны и новое движение ad infinitum[200]. Кончить движения нельзя… ‹…›

Умирать не страшно, но, увы, совсем умереть нельзя.

28 октября 1916

Появилась у меня очень скверная философия. Все равно, всё пустяки, и все равно придется умереть. Заглушаю ее работой, книгами, шахматами, но в «пустые» минуты она страшна. Философия пушкинского Мефистофеля. С ней надо бороться, побороть ее и создать хотя бы что-нибудь святое в жизни ‹…›

Снятся какие-то странные сны, то увидишь Блинова, как живого, то сегодня что-то во вкусе Гофмана с какими-то таинственными незнакомцами и чертовщиной.

А кругом, говорю, скука, немного разогреваются водкой. Нет, человеку нужна религия и творчество, без этого жить не стоит.

4 ноября 1916

Петухи поют в ночи. Вспомнил – ночевку в какой-то халупе под Краковом на мешке с картошкой и петуха под печкой.

‹…› Сейчас – тоска, будни, проблематичные надежды на победу. За войну я вырос и стал совсем, совсем иным, а главное сейчас – веры ни во что [нет], все стало призрачным и пустым, даже физика кажется занятной, но пустячной, как шахматы.

‹…› Меня спасает вдохновение, хотя бы и мизерное, книги, созерцание и вообще старые, милые вещи.

15 ноября 1916

…Жизнь надо прожить «играючи», чтобы смерть не торчала над каждым шагом и не светила жутким маяком. Уже вообще «жить» трудно, а играть большинству и совсем не под силу. Но почему все-таки люди живут? Неужели нет этого истинного, ясного как 2 × 2, для кого каждый шаг человека и людей истинно нужен.

Ну а, впрочем, об этом думать не стоит! Если есть – слава Богу, нет – жизнь сама собой кончится, а пока «играю», ничего не выигрываю, но дни проходят.

Я люблю то, около чего нет живых людей: физику и старину. Вне людей все-таки не так страшно, т. е. не страшно (глупое слово), но не так тоскливо, скучно и безнадежно.

16 ноября 1916

Старина, Сухарева Башня, Италия – опять о них вспоминаю, и это самое сладкое, что осталось. Почему? Ясно себе отчета не даю. Не люблю живой красоты, а мертвые, старые, книги, камни и картины хранят какую-то вековечную тайну. Тайна только и влечет к жизни. Сфинкс потому и манит, что тайна, не будет ее, станет голым и пустым. Почему сейчас манит физика – да потому, что она стала метафизикой и впереди неизведанные просторы и дебри. И для меня тайна – высшая ценность и оценка на свете. Потому люблю Леонардо и всякую даже наивную чертовщину. Как это сказать яснее и как понять?

Красота, старина, наука, религия – общее у них тайна.

‹…›

Тайна видна всем и манит всех. Мужик живет, потому что у него поп – тайна, жена – тайна, земля – тайна, я – потому что у меня есть физика и метафизика и старина – три тайны. Воевать потому можно, что она тайна, безмерная и с неисчерпаемыми возможностями, да и умереть-то не так плохо только потому, что за ней тайна. И все живут, влекомые тайной «будущего» – а прошедшее, может быть, еще таинственнее и темнее.

Написал все это потому, что мелькнуло желание (старое) написать «Леонардо и Фауст». Никогда я их не напишу, а влечет к ним это живительное дыхание тайны.

17 ноября 1916

Старое, но сейчас вспомнилось новым и живым:

Когда я буду погибать

И жизни путь к разверстой бездне

Меня манить и увлекать

Начнет и говорить «исчезни».

              Тогда живою пеленой

              Ты ниспади передо мной,

              Италия, о, край родной!

А сейчас эта бездна зияет «и страшно, и скучно» и, того гляди, полетишь в нее стремглав. Все черно. Свинец судьбы над Россией, а может быть, только надо мною, и спасение пока одно – дурманящий, сладкий туман Италии. ‹…›

Для кого я это все записываю, не знаю. Пожалуй, только для себя. «Потомкам», конечно, будет скучно читать эти «страдания молодого Вертера», и лучше бы оставить им пикантную летопись с анекдотами и сплетнями «наших дней», с описанием луцких обитателей и обитательниц, но писать эпически не умею, хотя и хотел бы.

4 декабря 1916

Положим, сейчас не четвертое, а пятое – я на дежурстве в штабе Армии. Сижу здесь с 9 часов утра, впрочем, спал часа 3. ‹…› Если бы жизнь была бы такой же нудной и томительной, как это «бдение», когда так и тянет на подушку, – хорошо было бы умирать. Вообще эта аналогия бдения и сна, жизни и смерти, пожалуй, глубже, чем она кажется. Только неужели в смерти так же мало метафизики, как во сне?

Москва, 18 декабря 1916

Сегодня воскресенье. Я целый день дома – один, да мать. Не ладно. Такая неотвратимая тяжелая атмосфера грусти, что хочется бежать. Над нашим домом Рок. И все другие печали – война, хаос в России, физика отходят на второй план, становятся только фоном. Жалко матери, жаль и отца. Они одни – в пустыне. Дом огромный и смотрит гробом. Я начинаю сам себе завидовать, я – будущий, мирный, себе настоящему. Сейчас у меня на плечах погоны, а поэтому жизнь проста, свободна и есть постоянное оправдание. А тогда, после мира, кем я стану и кем могу стать? Такая муть, такой омут впереди, что смерть кажется блаженным избавлением. Кроме матери – я без людей. Страшно жить на свете одному.