Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - [33]

7 марта 1916

Когда же, однако, начнут? Словно сидишь в зрительном зале и зеваешь, ожидая начала все откладываемого представления. А все-таки хороша эта vita rusticana[176], и сейчас как-то malgre moi[177] обзываешь «Москву» – verfluchtes, dumpfes Mauerloch[178]. Весна, ничего не поделаешь, весной все люди немножко иные.

Вечером одолела тоска и духота, пошли на кладбище и просидели на могилах с полчаса.

16 марта 1916

Пробую читать Ньютона, и нужно бы приступать со страхом Божиим. Здесь завязаны все начала и концы физики. Надо подумать о «силах».

17 марта 1916

Дни чудесные, а на душе бледно, и все проходит мимо безразлично. Есть три хорошие вещи на белом свете: 1) быть одному, покойным, с книгами и карандашом, 2) смотреть молча на мир (тоже Einsamkeit[179]), 3) жизнь крутящаяся, разнообразная, где и ты действующее лицо. Сейчас ни того, ни другого, ни третьего. ‹…› Читаю Ньютона и играю в шахматы.

18 марта 1916

Ньютон закован в броню слов «сила» и «масса» – а расковать необходимо, иначе шага не ступишь. Ночью и философствую над Ньютоном, а выйдешь на крыльцо, на небе живые Principia[180], уже совсем достоверные, но еще более загадочные.

Безмолвной тайной мир сжимая,

Сине-серебряная ночь,

Склонясь, как мать глухонемая,

Чему-то учит землю-дочь.

И смотрит дочь, не понимая.

21 марта 1916

Вчерашние именины мои прошли скучно ‹…› пили, ели, играли в шахматы и надоели друг другу. Именины справляла только весна да играющее солнце. Становится безысходно тоскливо, не ждешь ничего нового, волнующего. Впереди и сзади скука. Ни личной, ни чужой пертурбации. Как будто все хорошо, работа сейчас веселая, весна вовсю, a taedium vitae[181]. ‹…› тоска прямо раздирает.

6 апреля 1916

Боже мой, пустота, пустотища какая! Не голова, а Торричеллева пустота. Вот теперь, наконец, почувствовал, что война стала самыми плохими буднями. Пусть sub specie aeternitatis[182] эта драма, но актер, играющий 50 лет, потерял вкус и ощущение драматичности этой драмы. ‹…›

По-прежнему лихорадит, апатия, и ничто абсолютно не манит. Не хочется ни домой, никуда. Хуже смерти.

9 апреля 1916

На воздушном океане,

Без руля и без ветрил

Тихо плавают в тумане

Хоры стройные светил

…………………………

Ты о них лишь вспомяни,

Будь к земному без участья

И беспечен, как они.

Увы, я знаю теперь это «безучастье», это – живая смерть – ни радость, ни печаль, но хуже печали. Теряется смысл «individuationis»[183], и, оставаясь индивидуумом, не хочешь этого. Настоящая смерть, кто ее знает – может быть это внематериальная жизнь, может быть это то радостное творчество и созерцание, которое знает Бог. Но смерть живая – это движение malgre moi[184], сознание этого движения и бессмысленности его.

А такую живую смерть я сейчас переживаю. Светит солнце, появились цветы, птицы голосят повсюду, и все готовятся к Пасхе, а у меня taedium vitae[185]. Трудно жить без религии – связи с кем-то. Я в науке ищу только этой связи, и не дай Боже, если все окажется 2 × 2 = 4, бессмысленное, но нерушимое.

10 апреля 1916

Начал читать книгу Eddington «The Structure of the Universe»[186].

11 апреля 1916

Пишу сейчас (утром), на столе букет свежих лютиков и книжка Eddington’а. Для меня это α и ω, остальное суета.

12 апреля 1916

Почти весь день дома, за Eddington’ом, которого сейчас кончаю. Увы!

«Зачем же небо без границ,

И где же Ты, Творец?»

Вселенную поняли, ограничили, но за нею новые вселенные, новые спирали, и в мире становится душно, все растяжимо и все безгранично.

22 апреля 1916

Философствую, чтобы убить скуку.

26 апреля 1916

…война, вначале такая пафотическая и бурная, стала самым скучным делом, не то что безнадежным, но именно скучным. Зевают люди, зевает небо, и в конце концов всем хочется не видеть и не слышать. Миру нужен Бог. Не Дьявол антитеза Бога, а Скука. Богу не скучно, потому что Он Творец и Творчество – единственное спасение.

27 апреля 1916

На войне совесть чиста, и, ей Богу, все мы чисты душою и сердцем… ‹…› Мир – конец этому раю, и, пожалуй, «хорошо умереть на войне». Все «дело военное» – такие пустяки и игрушки, и даже смерть – игрушка. Люди вместо того, чтобы жить, – стали играть «в солдатики», это и есть всесветная война. А занятная игра – творчество, т. е. счастье. И едва ли люди забудут после войны об этом временном всеобщем счастье – войне.

28 апреля 1916

Скачу на белой, опытной, резвой кобыле. Дорога красивая. Леса, холмы, деревни. На обратном пути дождь и буря. Несусь галопом, почти закрыв глаза. Острый ветер пахнет сиренью и новыми листьями березы – «дыхание весны». Купаюсь в теплом дожде и «лечу, лечу стрелой», забыв обо всем и понимая только, что это – счастье.

3 мая 1916

Сирень – целая философия. Она, между прочим, безусловно меланхолична и своим запахом, и фиолетово-зеленым световым сочетанием. В ней сразу и радость о новой весне, и плач о ее финале.

14 мая 1916

Пошли на еврейское кладбище. Торчат, как в огороде, надгробные доски, довольно неприличной формы. Бог их знает, может быть наивны и глупы все эти надписи и орнаменты, но смотришь на странные иероглифы и символику и чувствуешь что-то тайное, заповедное, библейское. Странные орнаменты: сломленное дерево, над ним пять зеленых птиц с длинными клювами – видимо, плачут о погибшем пристанище. Иногда так: мертвая большая птица лежит лапами кверху, над нею птенцы – и не то клюют ее, не то оплакивают. Встречаются какие-то рогатые птицы – но вообще птицы и деревья чаще всего. Могилы налезают одна на другую, неряшливые, бездна майских жуков, облепивших все кусты. И хотя светит солнце и играет на мягкой густой зелени, почему-то жутко на этом кладбище и совсем нет приятной элегии христианского кладбища. Здесь пахнет трупами и моргом. Выходим в лес, ложимся на спину. Летит аэроплан, на западе горошиной синеет колбаса [дирижабля], в Молодечно ухают по немецким авиаторам, шумит поезд и автомобиль. Тепло, светло и зелено.