Гремучий ручей - [97]

…Открывать глаза на хотелось. Нет, не так! Открывать глаза было больно! Слишком ярким был мир вокруг! Этот яркий мир причинял Габи почти физическую боль, а ведь должен был радовать. Но не было больше места для радости в ее жизни. Все закончилось там, в старом венском парке. Габи спасли, вытащили из пруда, а радость ее утонула, камнем ушла на дно…

Дмитрий привез ее в Россию, на свою родину. Ее и нянюшку. Как вез, Габи помнила смутно, потому что была в беспамятстве. Так бы и остаться навсегда в этом мутном безвременье, где нет ни боли, ни позора, ни угрызений совести, ни этого… нежеланного ребенка.

Про ребенка Габи узнала почти сразу, как очнулась. Просто почувствовала, что нынче она не одна, что вот оно – ее наказание, в ее утробе. Первой мыслью было от ребенка избавиться.

Да, страшно. Да, грешно, но разве ж была ее воля в том, чтобы дать жизнь этому… существу?! Не было! Ни ее, ни Дмитрия в том воли не было, но вина за сотворенное все равно лежала тяжким камнем на сердце. И Габи решила избавиться разом и от камня, и от ребенка, рассказала Дмитрию все, как было. Ничего не таила, не приукрашивала и себя не жалела. Он должен знать, какой женщине предлагает защиту, кров, руку и сердце. Он должен понимать, что она сделала и что собирается сделать. А еще он должен знать, что она изменилась. Нет больше прежней легкой, как мотылек, Габи. А кто есть, она и сама еще толком не понимает. Может, поймет, когда решится все с этим… ребенком.

Дмитрий слушал ее молча, ни разу ни перебил, ни сказал ни слова, ни одного вопроса не задал. Не мешал, но и не помогал, давал выговориться, снять камень с души. Она выговорилась, а камень никуда не делся. Наоборот, кажется, стал еще тяжелее.

Дмитрий заговорил, когда Габи замолчала, спрятала лицо в ладонях.

– Я любил тебя тогда и люблю сейчас. – Голос его звучал твердо. Не было в нем ни ласки, ни утешения, а была непоколебимая уверенность в своем чувстве. К уверенности этой можно было прислониться как к нерушимой скале, укрыться в ее сени от любых невзгод. – И ребенка твоего… – он замолчал, а потом продолжил решительно, – нашего ребенка я буду любить и защищать.

Вот только ему не понять, не представить даже, что это за ребенок! Какую боль он причиняет ей уже сейчас и какую боль причинит после своего рождения! Не осталось в ней больше милосердия и света. Жалости тоже не осталось. Ни к себе, ни к этому… ребенку.

– Я решила, Дмитрий, – сказала она мягко. – Я все решила за нас обоих. Нянюшка мне поможет. Ты не переживай.

Он переживал. Кажется, он любил этого чужого нерожденного ребенка сильнее ее самой. Впрочем, о чем она?! В сердце ее не осталось места любви, только ненависть держала ее на плаву, не позволяла уйти на дно того старого паркового пруда.

– Хорошо, Габи. – Дмитрий не стал спорить, но во взгляде его словно бы погас огонек. Вот только что тлел, а сейчас вдруг погас.

Отчего? От ее слов? От ее решения? Как бы то ни было, а свой выбор Габи сделала и пойдет до самого конца. Что бы ни встретило ее на том конце пути. Дмитрий должен понимать. Она его не держит. И жалость его ей не нужна. Кажется, ей больше вообще ничего не нужно. После той темной, пахнущей дымом и пропитанной туманом ночи из нее словно бы по каплям вытекала жизнь. Свет причинял боль, громкие звуки раздражали, кожа чесалась и покрывалась волдырями от малейшего касания солнечных лучей. Врач, которого приглашал к ней Дмитрий, сказал, что это такая нервическая реакция, последствия некоей травмирующей ситуации. Врач был деликатен и предпочитал не называть вещи своими именами. Врач предпочитал выписывать Габи бесполезные мази, болтушки и успокаивающие микстуры, от которых делалось только хуже. И когда волдыри начали превращаться в язвы, за дело взялась нянюшка. Ее мази вкусно пахли травами, а чаи ее были горько-сладкими. От них клонило в сон, а мир делался не таким ярким. Они помогали Габи выживать.

Все изменилось, когда Дмитрий привез ее в свою усадьбу. Гремучий ручей – так она называлась. Странное название, но Габи оно сразу понравилось. И дом понравился. И специально для нее построенная оранжерея. И сама лощина. Здесь ее раны сделались не такими мучительными. По крайней мере, физические. А с душевной раной она разберется в тот самый день, когда избавится от ребенка.

– Ты уверена? – Нянюшка смотрела на нее очень внимательно. В ее черных глазах не было осуждения.

– Уверена. – Габи сжала кулаки. – Я все для себя решила. Мне не нужен этот… ребенок.

– Девочка, – сказала нянюшка равнодушно.

– Что?..

– У тебя будет девочка.

У нее не будет ни девочки, ни мальчика! Ей не нужен ребенок, которого породил тот страшный человек. Она избавится от этого проклятья раз и навсегда, а потом начнет строить свою собственную башню. Пушки, мортиры, требушеты… И когда Александр фон Клейст придет за ней – а он придет! – она будет готова дать отпор.

– Ты сделаешь, как я просила? – Все ее пушки, мортиры и требушеты уставились на нянюшку, и та, словно почуяв что-то, отступила, покачала головой.

– Все готово, – сказала нянюшка и поставила на столик перед Габи пузырек с красной, как кровь, жидкостью. – Тридцать капель, Габи – и у тебя больше не будет… девочки.