Гремучий ручей - [91]

– Ниоткуда, – сказала равнодушно. – Не твое дело.

Вот только Тане казалось, что это ее дело, что это очень важно – узнать, откуда на Настиной руке следы от укуса. Ей казалось, что это как-то связано с ночной прогулкой. Все это казалось, но кое-что она знала наверняка: Настя не скажет, что с ней случилось. Возможно, она сама не помнит, а возможно, просто не хочет об этом говорить. И если она не помнит или не хочет, то можно попробовать узнать самой…

Решение было спонтанным, едва ли не таким же спонтанным, как попытка отбиться от нападок Сони и пробиться сквозь каменную стену Всеволода. Если ей ничего не говорят, она узнает сама.

…В Настиной голове призывно и настойчиво звучал голос. Тот самый, который разбудил Таню среди ночи. Только тогда она не поняла, не разобралась, что это голос, а сейчас знала наверняка. Настиных рук касались по-стариковски узловатые пальцы, а острые ногти рисовали на коже диковинные узоры. Таня чувствовала эти прикосновения собственной кожей, чувствовала страх пополам с жадным нетерпением, видела… видела старуху. Ту самую, что еще вчера пыталась копаться в ее голове. Вчера утром она копалась в Таниной голове, а нынешней ночью впивалась нечеловечески острыми зубами в ее запястье… Нет, не в ее – в Настино. И эта дрожь, и жажда, и могильный холод – все это не ее чувства, а Настины. Это из Настиных вен медленно, смакуя каждую каплю, старая ведьма высасывала кровь и жизнь, а потом… А потом острый ноготь вспорол обтянутое пергаментно-тонкой кожей, усыпанное старческими пигментными пятнами запястье, выпуская на волю черную кровь. А потом черная кровь смешалась с красной, из всех чувств остался только голод. Лютый и неутолимый, заставляющий прислушиваться к биению пульса, заставляющий жадно принюхиваться и искать, искать…

Таня отшатнулась, обеими руками закрываясь и от голоса, и от голода, инстинктивно пытаясь забыть то, что увидела. А Настя смотрела на нее равнодушными пустыми глазами. Или не Настя смотрела, а та, другая, которая не человек, совсем-совсем не человек!

– Что с тобой?

Нырнув в этот темный, пахнущий кровью и страхом омут, Татьяна потеряла связь с настоящим. Потеряла связь, потеряла контроль, не заметила, как в кухню вернулся Всеволод. А он вернулся, подошел к столу и смотрит. Смотрит то на нее, то на Настю, но спрашивает ее, Таню.

– Что случилось? – И голос его звучит так, словно он знает, что именно могло случиться. Только ведь он не знает, не понимает! А если бы даже попытался понять, то все равно не понял бы. Но отчего тогда кажется, что и знает, и понимает? Не оттого ли, что смотрит он не на Настю, а на ее запястье, на след от укуса, выглядывающий из-под края рукава.

– Ничего. – Они ответили одновременно: и она, и Настя. Таня даже попыталась улыбнуться, а Настя одернула рукав.

– Ничего? – Он тоже улыбнулся мрачной, кривоватой усмешкой. – Я так и подумал.

Он хотел еще что-то сказать, но в кухню вошла бабушка, окинула всех быстрым и внимательным взглядом, а потом велела:

– Все, приступаем к работе! Нам предстоит очень много дел. Ребята поступают в распоряжение Ефима Петровича. В отсутствие… – она осеклась, – в отсутствие Григория он будет главным. Девочки, за мной!

Бабушка вышла из кухни прежде, чем кто-нибудь из них успел возразить или хотя бы задать вопрос. А потом ни на вопросы, ни на возражения не осталось времени. Работы и в самом деле было очень много. Распоряжения поступали одно за другим, каждая минута была расписана, каждое действие контролировалось не только бабушкой, но и фашистской ведьмой. Тане казалось, что старуха вездесущая, что по дому она передвигается быстро и бесшумно, как тень, и от ее пристального взгляда не укрыть ничего, даже мыслей. Впрочем, свои мысли Таня научилась прятать еще прошлым утром. Сейчас главное – совладать с лицом, ни единым движением мышц не выдать свой страх и свое отвращение. Поговорить бы с бабушкой, но у бабушки этим заполошным днем была тысяча дел и ни единой секунды свободного времени, а старая ведьма не спускала ни с кого глаз. Она исчезала, но появлялась всегда неожиданно, всегда с неизменно вежливой улыбкой и внимательным прищуром.

И оставила их в покое лишь вечером. Таня очень надеялась, что оставила, отвлеклась на что-то более важное, чем деревенские девчонки.

Явился первый гость. Нет, еще не бургомистр со свитой, но кто-то тоже достаточно влиятельный, кто-то, встречать которого вышла не только старуха, но и сам фон Клейст. А их всех отослали. В доме остались только бабушка и наряженная в униформу горничной Настя.

Снаружи было темно и тихо, со стороны парка снова наползал туман. Таня помнила рассказы бабушки о том, что в Гремучей лощине какой-то особенный климат, что туманы здесь – обычное дело, и времена года тут сменяют друг друга не так, как во внешнем мире: медленнее, неспешнее. Помнила она и другие рассказы, страшные и увлекательные, которые рассказывали у вечернего костра старшие ребята и за которые почему-то сильно ругали взрослые. Сейчас ей казалось, что не зря ругали. Сейчас она была уверена, что реальность куда страшнее. И собственную беспомощность она чувствовала, как никогда сильно. Бабушка в доме с немцами, дядя Гриша пропал, а бедного Митяя они даже не начинали искать. И вообще, здесь, в Гремучем ручье, творится что-то жуткое. Жуткое даже по меркам войны…