Гремучий ручей - [100]

Счастье закончилось быстро, Габи не успела им ни надышаться, ни насладиться. Кажется, она сама его убила, своими собственными руками…

…Она очнулась от боли. Острой, пронизывающей боли в боку. Очнулась не в своей постели, а под сенью леса, рядом с мраморным фавном, которого вместе с нимфами охранял границу парка. Фавн смотрел на нее сверху вниз, смотрел строго и с осуждением. А между его витых рогов ослепительно ярко горел месяц. Фавн сделал ей больно? Вот этими своими рогами?.. Потому что только острое могло причинить такую боль.

Габи опустила взгляд вниз, туда, где по белой ночной сорочке расплывалось черное пятно. И рука, которую она к этому пятну прижимала, была горячей и липкой от крови.

– …Изыди… Спаси и сохрани меня, пресвятая Богородица!..

Голос сиплый, визгливый! В голосе – страх и ненависть, но страха все равно больше. Голос доносится откуда-то со стороны. Ей нужно лишь чуть повернуть голову, чтобы увидеть.

…Он лежал не земле, и казалось, что тело его вросло в ковер из прелых листьев. Молодой мужик из деревенских. Габи показалось, что она видела его в усадьбе. Тогда он был шустрый и смелый, смотрел похабно и насмешливо, а как только поймал на себе ее взгляд, сразу же отвернулся.

Сейчас он не отворачивался, смотрел на Габи во все глаза, встать не пытался, но пытался отползти, неуклюже, зарываясь задом в листья.

– Не приближайся! Христом богом молю! – В правой руке у него был нож. Острый нож с окровавленным лезвием. У него нож, а у нее рана в боку…

У него тоже рана, Габи увидела ее отчетливо, как белым днем. Две маленькие ранки на шее, чуть повыше ключицы. Кровь уже не течет, но она чувствует запах. Горько-соленый, дурманящий. Это запах ужаса и удовольствия. Всего пополам, всего поровну. Потому он и не бежит, этот молодой мужик, что ужас пополам с удовольствием, животным наслаждением, от которого так просто не отказаться. Откуда она знает? А вот просто знает! Чувствует! Как чувствует она и то, что мужик жив-здоров, и жизни его ничего не угрожает. Его жизни не угрожает, а жизни ее девочки?

От этой страшной, испепеляющей мысли закаменело все внутри, а ветер, налетевший невесть откуда, взметнул к черному небу прошлогодние листья, закружил в диком хороводе и листья, и мужика…

Он криком кричал из самого центра этой воронки, ругался и молился, просил Габи оставить его в покое, просил не убивать.

Убивать?.. Она в жизни своей никому не причинила вреда! Или все-таки причинила? Откуда, несмотря на страх и на боль в боку, это сытое удовлетворение? Где его исток? Уж не в венах ли этого истошно орущего человека?

– Не кричи, – сказала Габи, и рукой махнула, прибивая смерч к земле. Листья оседали мягко, а человек рухнул тяжелым кулем, застонал, пополз прочь от Габи. – Не кричи, – повторила она. – Все будет хорошо.

Она точно знала, как будет. Ей лишь нужно посмотреть ему в глаза, посмотреть и попросить, чтобы забыл. Он ведь и этого всего не должен был помнить. Она сама забыла, а он отчего же ослушался? Отчего ужаса и удовольствия стало пополам? Ведь должно было быть больше удовольствия… Но что-то сломалось, испортилось и пошло не так. Сломалось в ней самой в первую очередь. Той сырой и дымной ночью сломалось, в спальне Александра фон Клейста. А эта ночь – расплата. И рана в боку тоже расплата. Только ведь ее девочка ни в чем не виновата!

– Не трожьте меня, барыня! Отпустите… – Мужик скулил и отползал все дальше и дальше.

Догнать бы, наступить босой ногой на горло, заглянуть в глаза. Нет! Она не такая! Не такую жизнь она оставит своей девочке! Человечьего с нечеловечьим в ней не поровну. Человечьего больше!

– Не трону. – Габи старалась, чтобы голос звучал ласково. Получилось ли? Видать, не получилось. – Ты иди, любезный. Иди к себе домой, спать ложись. И забудь, все-все забудь…

Не забудет. Вот если бы сначала ногой на горло, а потом в глаза заглянуть…

Она себе запретила, крепко, до боли, закусила губу, чтобы прийти в чувство. Боли в боку она больше не чувствовала, да и кровь уже запеклась, не текла по пальцам.

– Не тронешь? – мужик встал на карачки, а потом, пошатываясь, и на ноги. – Не тронешь, барыня?

– Ступай! – приказала Габи.

Ох, пусть быстрее уходит! Сил ее нет терпеть!

Мужик словно почуял ее мысли, или по глазам догадался – не пошел, а бегом побежал, подвывая и причитая по-бабьи.

Габи тоже побежала, сначала по скользким листьям, потом по мокрой росе, взбежала по ступенькам, прокралась в дом, словно не хозяйкой была, а ночным татем. Или так оно и есть? Или она такая и есть?.. Чья кровь в ней сейчас говорит? Чья темная сила поднимается? Сила поднимается, и хочется пить ее жадными глотками, но нельзя. Нянюшка сказала, силы нужно беречь для доченьки. Она, Габи, теперь только лишь сосуд. Мутная и голодная оболочка…

Дальше ни прятаться, ни скрываться Габи не стала, минуя собственную спальню, вошла в комнату Дмитрия. Муж спал, раскинувшись на кровати. Предрассветный сон – самый глубокий, самый крепкий. Что снится Дмитрию в эту самую минуту? Если прилечь рядом, прижаться ухом к мерно вздымающейся груди, вслушаться в стук сердца, можно прокрасться в чужой сон. Наверное, можно там даже остаться. Но она здесь не затем…