Гремите, колокола! - [34]

Но и отлучиться со своего ежедневного поста в приемной он не мог, так и не перехватив на полпути с коллегии на совещание того самого всероссийского «бога» виноградарства и виноделия, по чьим книгам он учился еще в институте. Раз уже приехал в Москву, то обязательно надо было попасть к этому богу. Если кто-нибудь сможет помочь в этой войне за правый берег, то в первую очередь он.

А когда после очередного бесцельного дня наконец возвращался к себе в номер, почти всегда оказывалось, что Наташа или уже ушла, так и не дождавшись его, оставив ему на клочке бумаги два-три слова, или же к этому времени ей уже опять надо было куда-то спешить, и она лишь успевала потереться щекой о его щеку. Он уже не спрашивал у нее: куда? Если не в Большой зал, то в зал Чайковского или на вечер какой-то звукозаписи, которую она пропустить никак не могла. А в воскресенье, тот единственный день, когда ему не надо было идти в министерство, конечно, все туда же — в Клин. Но и в обычные дни она при нем несколько раз после института ездила туда, так ни разу и не догадавшись предложить ему: «Поедем со мной, папа…»

В тридцатиградусный мороз, который после февральской оттепели вдруг опять закует Москву так, что она вся окутывается синей мглой, и даже слышно, как ели потрескивают, когда идешь вдоль Кремлевской стены, она все равно едет в электричке два часа туда и два обратно и возвращается оттуда повеселевшая и разговорчивая, с живыми, как прежде, глазами. Даже не забудет спросить у него:

— Ну как, папа, твой визит к богу?

Но проходит всего лишь день, и все улетучивается, в глазах под круглой, похожей на цветок татарника шапкой опять все те же недоумение, ожидание, вопрос. Как будто она все время чего-то ищет и никак не может найти. Как если бы надеялась кого-то встретить в Москве — и его нет. И все меньше надежды встретить. То здесь, то там набредает на какие-то следы, и тут же на глазах они тают, как тот же снежок под лучами оттепели на московских тротуарах, на перилах балконов и на крышах зданий. Но она все продолжает кружить у тех мест, где ей почудились эти следы.

И все более тревожно горели глаза из-под длинных ворсинок серой шапки, заострялись скулы, и осыпалась с них последняя подсолнечная пыльца летнего загара. Уезжала из дому вся крепкая, прожженная солнцем, а теперь и не поймешь: то ли это кровь, то ли сукровица под бледной кожей.

Он готов уже был мысленно произнести, как Марина о музыке, — «проклятая Москва»… Но, как и музыка, Москва здесь, конечно, ни в чем не была повинна. Ни о чем не подозревая, она все так же продолжала жить своей роевой жизью. Дышала могучими легкими метро, шуршала резиной по асфальту и все глубже вспарывала заревное морозное небо палашами высотных домов и клинками башенных кранов. Лишь как будто еще пестрее стала с тех пор, как Луговой приезжал сюда последний раз, больше встречалось на ее эскалаторах и в коридорах подземных переходов черных, желтых и коричневых лиц, и увереннее вплетался в канву неумолчного уличного говора иноплеменный узор. Плотнее сбивались на перекрестках стада машин и, прорываясь, устремлялись вперед, как темная венозная кровь.

И все так же плечистые ели, возмужавшие со времени его прошлого приезда в Москву, обвиснув под грузом снега, стояли, как солдаты в маскхалатах, на охране у древней стены.

Все-таки не зря он каждый день с утра и свой пост в приемной министерства занимал: пришла наконец та минута, когда ему удалось подстеречь этого неуловимого бога и даже проникнуть вслед за ним в его кабинет за тяжелой, обитой черной кожей дверью. И не только целых два часа этот бог российского виноградарства и виноделия — семидесятилетний профессор с молодыми ярко-черными глазами под грозными навесами бровей — слушал его не перебивая, но и согласился взять у него его зеленую папку с докладной запиской и, прочитав ее за одну только ночь, наутро не без волнения говорил ему, сидя за своим массивным столом под искусно вылепленной на стене алебастровой гроздью винограда:

— Согласен от первого до последнего слова. Конечно, слова «левобережная авантюра» выглядят несколько круто, есть и там рентабельные совхозы, но по существу вы правы. На Дону моя агрономическая молодость прошла, и, что такое правобережные склоны, я знаю. Да, казаки не дураки были. И на левом берегу можно урожаи получать, но вин такого букета, — он почмокал толстыми, мясистыми губами, — никогда. И тем не менее лично я, — он встал за своим огромным столом под алебастровой гроздью, — к моему великому прискорбию, никакой реальной помощи вам оказать не смогу. Свергли. — и, отвечая на недоуменный взгляд Лугового, повторил — Да, свергли. Вы, товарищ Луговой, какой кончали институт?

— Кубанский.

— И, надеюсь, не без помощи книги вашего покорного слуги?

— Ваша книга, профессор, у меня и сейчас на столе.

— Но вы случайно не знаете, как величали в то время автора этой книги?

Луговой улыбнулся — еще бы ему не знать. Улыбнулся и его собеседник, но только улыбка у него получилась не очень веселой.

— Так вот, с тех пор этого короля виноградарства и бога виноделия уже успели с престола свергнуть. Правда, лишь наполовину. Республиканскую корону у него отобрали, а всесоюзную пока соизволили оставить. Да, с тех пор как виноградарство и виноделие поделили между двумя хозяевами — нашим министерством и республиканским главком. Вот почему и с этой самой папкой вам нужно ехать прямехонько в Краснодар, в главк. Если они ко мне оттуда обратятся, то высказать свое мнение по данному вопросу я, конечно, не откажусь, но вряд ли они его у меня спросят. Я уже как-то пробовал — у нас, говорят, свои боги есть. Но вы, молодой человек, не успокаивайтесь, продолжайте звонить во все колокола. Иногда бывает, что звон снизу скорее доходит.