Греховно и неприкосновенно - [14]

— Заткнись! — ору я. — Ну и гадость!

Она хихикает по-прежнему отвратительно: это тебе только так кажется, миленький, на самом деле я куда как хороша, прямо как маменька.

Объятия Киприды заменят сестру и жену, бога и дьявола, эликсир и яд так говаривал Джордж. Объятия Киприды — это и сладость, и страдание.

Как же объяснить ей? Та, другая, так от нее отличалась, была такой ненастоящей, Что не любить ее было никак нельзя. И при первой встрече в дупле, и потом, у километрового столбика, и во время лунатической прогулки под беззвездным небом… У нас шла исповедь праведников, которым из-за святости уготован ад; сплетенные руки, полушепот, пробуждающиеся желания как объяснить все это Роми? Бытие, лишенное времени, бытие за привычным кругом разума, на территории сладостных иллюзий — разве ей это объяснишь?

— Кофе у тебя есть? — спрашивает Роми-Киприда.

— Нет.

— Господи, да ты и впрямь так беден, что срамота!

Да, я беден, теперь действительно беден, у меня ничего не осталось. Доктор Скиннер вор! Он ограбил меня, присвоил мои сны, чтобы забавляться самому; он бросил меня на произвол судьбы среди голых истин — а зачем они мне? Больно нужно мне его лечение, предпочитаю оставаться больным, неизлечимым сумасшедшим, зато пить пиво с Ораздом и встречаться с ней…

Нет, не с Роми-Кипридой, а с другой, тряпичной.

— Ты же взял бутылку джина? Так откупорь.

Не могу дышать, жарко (как после катастрофы), раскаленный воздух спускается по трахее, обжигая всё на своем пути. Роми-Киприда растянулась на моей постели, закинула ногу на ногу и дымит сигаретой; узлы расширенных вен напоминают мелкие клубни картофеля, да и вся она старая, увядшая, отвратительно настоящая с этими словно бы нитяными ресницами, с бровями, напоминающими неумело пришитые заплаты, с волосами из рыболовной лески…

— Ты похожа на женщину, которую я любил когда-то, — говорю я ей. — Я так и не узнал ее имени. Может, у нее вообще его не было.

— Ты что, Ральф, совсем? Разве так бывает, чтоб человек — и без имени?

— У людей имена есть, а у нее не было. Она была чем-то совсем иным: глотком воздуха, упоением, листопадом. Вот какой она была, может, поэтому и обходилась без имени.

— Мелешь, как поэт! Небось и стишки пописываешь?

Писал когда-то. Когда был лучезарным юношей, впрочем, в пятнадцать лет все мы такие — только что пробудившиеся к жизни, но все еще с ней не столкнувшиеся. Каждый день я набрасывал по нескольку стихотворений, одаривал ими девушек, гордо носил буйную шевелюру и вызывающе показывал всему миру кукиш.

Потом полюбил, разлюбил и перешел на прозу. Потом полюбил снова, снова разлюбил и больше не прикоснулся к листу бумаги.

— Я поэтам не верю, — гнет свое Роми-Киприда. — Врут они. Говорят о чувствах, о луне, о трепете сердечном — и всё потому только, что платить неохота. Норовят списать это дело на сердечный параграф. Им, вроде как, деньги отвратительны, деньги — грязная изнанка жизни.

Лирика, романтика-а сами бегом к кассе. Один поэт поморочил-таки мне голову: с бородой был, в шейном платке. Знаю я ихнего брата.

— Скольких мужчин ты любила?

— Так, чтобы по сердечному параграфу — ни одного. А другое и не любовь вовсе.

— А меня, Роми, меня ты смогла бы полюбить?

— Тебя-то? Не знаю. Ты смешон и жалок, будто и не жил на этом свете, она выпускает колечко дыма. — От таких, как ты, всего можно ожидать.

— Ты похожа на нее, — продолжаю я. — Только она не настоящая была, а тряпичная кукла.

До чего же отвратительно она хихикает!

— У нее была тысяча лиц, Роми, каждый раз она была другой, неузнаваемой, новой. И каждый раз требовала, чтобы я любил ее иначе, не так, как вчера, и не так, как буду любить завтра.

— Ты прямо какой-то чокнутый, Ральф. Таких женщин не бывает. Бабе нужно, чтоб ты любил ее и не мешал в это дело разум. У всех у них одно лицо — жадное! Им всего мало: и страсти, и денег, и верности, и тряпок, и детей, и взглядов.

— Не поняла ты… там все по-другому. Там всем заправляет доктор Скиннер, он делает всё, что ему взбредет в голову. Там и хорошо, Роми, и страшно. Именно потому, что хорошо.

— Не знаю, парниша, не знаю.

— Когда тебе хорошо, это и есть самое страшное, Роми.

В последний раз мимо меня пронеслась огромная тень птицы, я вздрогнул и глянул вверх — это был Кондор. Он смотрел на меня вызывающе, враждебно, приспустив веки гноящихся старческих глаз в красных прожилках. Кривыми ногтями он сжимал лоскуток белой ткани, из которой была сшита рука моей куклы.

Я бросился в гору, задыхаясь от усталости, досадуя на сюрпризы, которые преподносит этот безумный мир. Час, а то и два бежал по чуть заметному следу — еле видной череде алых капелек, редким и робким дождиком упавших на белесые спины известняков. Это кровь, я ни секунды не сомневался — кровь!

Охваченная тревогой, беспомощная, она поджидала меня у скал.

— Больно? — спрашиваю.

— Больно.

— Дальше-то что думаешь делать?

— Боюсь, вата теперь повылезает.

— Какая еще вата? — говорю. — Это кровь.

— Я кукла, Ральф.

— Нет, кровь! — кричу я. — Кровь! А ты уже не кукла, ты девушка, которую я люблю.

— Люби, — покорно отвечает она. — И все же я кукла.

Она плачет. А я отрываю полоску от своей сорочки, перевязываю ей руку. Она склоняет голову мне на грудь.