Грех - [12]

Седой водитель «Мерседеса» в дальней комнате говорил по-немецки о чем-то уж-жасно деловом с далеким городом Гамбургом, кажется, о поставках крупной партии пива, а Нинка с дамою сидели, обнявшись, на медвежьей шкуре у догорающего камина, словно две давние подружки, зареванные, и причина их несколько неожиданно внезапной близости прочитывалась на подносе возле и на изящном столике за: значительное количество разноцветных крепких напитков, большей частью — иноземного происхождения.

Впрочем, сережину маму развезло очевидно сильнее, чем Нинку.

— Я! понимаешь — я! — тыкала дама себе в грудь. — Я во всем виновата. Сереженька был такой хруп-кий! Такой тон-кий!.. Дев-ствен-ник! — подняла указательный перст и сделала многозначительную паузу. — Ты знаешь, что такое девственник?

— Не-а, — честно ответила Нинка.

— Ты ведь читала Чехова, Бунина… «Митина любовь»…

— Не читала, — меланхолически возразила Нинка.

— А у меня как раз, понимаешь, убийственный роман. Вон с этим, — пренебрежительно кивнула в сторону немецкой речи. — Странно, да? Он тебе не понравился! — погрозила.

— Понравился, понравился, — успокоила Нинка. — Только Сережа — все равно лучше.

— Сережа лучше, — убежденно согласилась дама. — Но у меня был роман с Отто. А Сережа вернулся и застал. Представляешь — в самый момент! Да еще и… Ну, как это сказать… Как кобылка.

— Раком, что ли?

— Фу, — сморщилась дама. — Как кобылка!

— Ладно, — не стала спорить Нинка. — Пусть будет: как кобылка.

— А я так громко кричала! Я, вообще-то, могла б и не кричать, но я же не знала, что Сережа…

— А я, когда сильно заберет, — я не кричать не могу…

— И всё. Он сломался. Понимаешь, да?

— Ушел в монастырь?

— Нет… сломался. Он потом ушел в монастырь. Перед самым судом. Но сломался — тогда. Я, значит, и виновата. Он, когда христианином сделался — он, конечно, меня простил. Но он не простил, неправда! Я знаю — он не простил!

— Перед каким судом?

— Что? А! Приятели вот сюда, — постучала дама в пол сквозь медвежью шкуру, — затащили. Напоили. Мы с его отцом как раз разводились, дачу забросили, его забросили. А он переживал… Хочешь еще?

— Мне хватит, — покрыла Нинка рюмку ладонью. — А вы пейте, пожалуйста.

— Ага, — согласилась дама. — Я выпью, — и налила коньяку, выпила.

— Ну и что — дачу?

— Какую дачу? А-а… Девица от них сбежала. В окно выбросилась. Вообще-то, раз уж такая недотрога, нечего было и ехать. Правильно? Голая. Порезалась вся. А была зима, ветер, холодною Ну, она куда-то там доползла, рассказала… Ей ногу потом ампутировали. Вот досюда, — резанула дама ребром ладони по нинкиной ноге сантиметра на три ниже паха.

— И Сережка всех заложил?

— Зачем? — обиделась дама. — Зачем ты так говоришь: заложил? Зачем?! Он потрясен был!

— Пьяный, вы же сказали!

— Не в этом дело! Тут ведь бардак… И все такое прочее… Каково ему было видеть? Его вырвало! Он… он просто не умел врать! Вообще не умел! И виновата во всем я… — Дама рыдала, все более и более себя распаляя: — Я! Я!! Я!!!

— Пора оттохнуть, торокая, — седой элегантный Отто уже с минуту как закончил говорить со своим Гамбургом и стоял в дверях, наблюдая, а когда дама ввинтилась в спираль истерики, приблизился.

— Пошел вон! — отбивалась дама. — Не трожь! Я знаю: меня уложишь, а сам… — и ткнула в Нинку указательным. — Угадала?! Ну скажи честно: угадала?!

— Да не дам я ему, успокойтесь, — презрительно возразила Нинка. — Я Сережу люблю…

— Итёмте, итёмте, милая, — Отто уводил-уносил сопротивляющуюся, кривляющуюся даму наверх, в мансарду, а Нинке кивнул с дороги, улучив минутку: — Комната тля гостей. Располагайтесь.

Нинка проводила их мутноватым взглядом, налила коньяку и, выпив, сказала в пустоту:

— Все равно вытащу. Подумаешь: Иерусалим!..

Они чинно и молча завтракали на пленэре. Что по Нинке, что по даме вообразить было невозможно вчерашнюю сцену у камина.

— Also, — сказал Отто, допив кофе и промакнув губы салфеткою, извлеченной из серебряного кольца. — Я оплачиваю бизнес-класс то Иерусалима, тва бизнес-класса — назад. И тве нетели шисни по… — прикинул в уме — …тшетыреста марок в тень. Фам твух нетель хватит?

Нинке стало как-то не по себе от столь делового тона: получалось, что ее нанимают для определенной унизительной работы. Тем не менее, Нинка кивнула.

Дама заметила ее смятение, попыталась поправить бестактность мужа:

— Знаешь, девочка. У нас довольно старый и хороший род. И я совсем не хочу, чтоб по моей вине он прервался. Если ты… если ты вытащишь Сережу — ты станешь самой любимой моей… дочерью.

Отто переждал сантименты и продолжил:

— Я ету в Санкт-Петербург и захвачу фас. Сфотографируйтесь на паспорт фот по этому атресу, — написал несколько слов золотым паркером на обороте визитной карточки, — тоштитесь снимков и савесите мне в офис, — постучал пальцем по лицевой стороне. — Там же фам перетатут и билет на «Стрелу». У фас тостаточно тенег? — полез во внутренний карман.

— Денег? — переспросила Нинка с вызовом. — Как грязи!

— Отшень хорошо, — спрятал Отто бумажник.

В Москве Нинка буквально не находила себе места, ожидая вестей, опасаясь, что прежде, чем удастся уехать, появится на горизонте Арифметик, обозленный бегством былого приятеля в недосягаемые места, приятеля-предателя, перенесет ненависть на нее. Нинка почти даже перестала ночевать дома, меняла, как заядлая конспираторша, адреса: подруги, знакомые, дальние родственники, — оставляя координаты одной бабульке.