Грех - [7]

Наверное, все правильно она говорит. Дочь не может не верить, что матери становилось лучше, дочь и обязана верить, что мать не умирала, а выздоравливала. Дочь и не должна оправдывать человека, убившего ее маму, — пусть Олег долгое время помогал ей и ребенку, пусть он взял на себя самый черный труд по уходу за мамой, — нет, это не извиняет того, что он сделал. Но я хотела задать Насте ровно один вопрос: «Доводы потерпевшей Фандеевой о наличии у Майоршина иных мотивов преступления, чем те, которые указаны в обвинении, не могут быть положены в основу приговора» — какие мотивы она имела в виду? Ни родственники Майоршина, ни друзья семьи, ни работники прокуратуры не могли точно вспомнить, что же именно она говорила, — кажется, что-то совсем невнятное про заинтересованность Олега в квартире (Светлана прописала его к себе), но это было совсем неубедительно: прописка, а точнее, регистрация не дает сейчас прав на наследование собственности.

Настя неохотно согласилась на встречу, но в назначенное время просто перестала брать трубку. «Приглашаем вас в мир позитива и добра, — бесконечно мурлыкала Настина трубка голосом девицы Собчак, — гламур ждет вас»; на пятнадцатом звонке позитив и добро закончились — Настя отключила телефон.

А родственники Олега радуются, что он не успел взять кредит, чтобы отдать Настины долги по коммунальным платежам — у нее накопилась большая задолженность.

VIII.

Все время не оставляло чувство подмены. При чем тут эвтаназия? В столицах шум, шумят витии, без конца и без краю перетирают неразрешимые этические дилеммы: эвтаназия, смертная казнь, аборты, дети-растения, — асбестовская трагедия в общем-то случайно попала в этот пул проклятых вопросов и смотрится сиротски. Мы и дальше будем за все хорошее против всего плохого, а уральский сварщик плачет, звереет и вяжет удавку, а прокурор пишет: «умышленно, из сострадания». Майоршин не знал слова «эвтаназия», не слушал упоительных дискуссий, наверное, не особенно рефлексировал — он смотрел на жену. Боль у них была общая. И погибли они в каком-то смысле — тоже вместе.

Ну и при чем тут эвтаназия? Так умирают во времена торжествующего шествия нацпроекта «Здравоохранение». Это дело о «новых бедных» — работящих и добронамеренных обывателях, зыбкое благополучие которых в мгновение ока разрушается одним неверным движением — попыткой показать «колесо», и они остаются один на один со своим невыносимым страданьем. Это дело — о памперсе, который по три раза замывал Олег Майоршин, чтобы продлить срок эксплуатации, потому что они дорогие, черт возьми, безумно дорогие. Это дело — о бюджетной медицине, которая, как прежде, «режет хорошо — выхаживать не умеет», где травма, вполне себе совместимая с жизнью, превращается в несовместимую после честного, добросовестного лечения.

И, наконец, это дело о паллиативной медицине, которая у нас в зачаточном состоянии (что-то пытается пробить знаменитая «доктор Лиза» — Елизавета Глинка, организатор хосписного движения), — а в провинции о ней просто не имеют представления, только что-то — отдаленно — знают про хосписы: говорят, что там не больно, хорошо бы — там. И пока ее нет — в каждом российском населенном пункте будет выть своя Светлана Юдина и сходить с ума Майоршин.

И еще, может быть, это дело — о величественной невозмутимости государства, позволяющего себе не слышать этих криков. В альбоме, изданном к 75-летию города, читаю: «Современный Асбест — это благоустроенный и чистый город, где для людей созданы максимально комфортные условия. Это позволяет каждому спокойно и плодотворно трудиться, не думая о социальных и бытовых проблемах», — и задумываюсь, чего здесь больше: глупости или цинизма? Поровну, наверное, поровну — как и по всей стране.

Хлев, шалунья и платяной шкаф

Прелюбодеяние

Евгения Пищикова  

 

«Как, в сущности, несерьезна стала религия, когда перестала быть основной формой жизни общества. Убрали ад, потом грех — и вот ничего не осталось, кроме духовного ширпотреба. Однако страха в мире гораздо больше, чем раньше, — только это совсем не страх Божий».

Прот. Александр Шмеман. Дневники.

I. ЛЮБОВНИКИ

Есть два типа адюльтера, к которым общество относится с величайшей снисходительностью — хотя снисхождения, по общему мнению, заслуживает любой прелюбодей; прелюбодеяние — это младший грех, грешок. «Что, водятся за тобой грешки?» — и собеседник отвечает неудержимой улыбкой малопочтенного лукавого довольства. Затрудняюсь даже описать это особое выражение — иное вполне пристойное (при обыкновенных вопросах) лицо расплывается в такую откровеннейшую дионисийскую маску, что аж жаром обдает — вылезает ночная подкладка.

Итак, первый тип общественно оправданного, умственно «обмятого», «узаконенного» прелюбодеяния — это «адюльтер-отдушина». Любовная связь зрелых (от тридцати, от сорока лет) пленников большого города, «приличного» круга. И он, и она — семейные люди. У обоих супруг — ровно дышащий соратник, брат по удаче, неудаче, недоудаче. Подрастают дети, заботы требуют старики. За плечами у наших героев — ночная печаль, отчаяние, утекание жизни. Машины, как волки, воют в ночи. Они уже забыли о себе, ничего «для себя» не ждут, строят жизнь такую, какая получилась. Смирились. И вдруг — откуда ни возьмись — маленький комарик, а в руке его горит маленький фонарик. Пошли на огонек: «не переспать, так согреться». Ты, именно ты, опять кому-то нужен, кто-то без тебя не может. Хлеб адюльтера.