Гражданин Империи Иван Солоневич - [79]

[319].

Так с помощью Елены Леонардовны Пржиялговской в группу был внедрен чекистский осведомитель — Николай Артемьевич Бабенко. Материалы следственного дела не оставляют никаких сомнений: Бабенко единственный из всех перебежчиков не получил срока, его имя вообще не фигурирует в обвинительном заключении.

«В Питере нас должен был встретить Бабенко и присоединиться к нам, — продолжаем цитировать «Россию в концлагере». — Поездка г-жи Е. отпала, так как у нее появилась возможность легального выезда через Интурист. Бабенко встретил нас и очень быстро и ловко устроил нам плац-пересадочные билеты до ст <анции> Шуйская Мурманской ж <елезной> д <ороги>.

Я не думаю, чтобы кто бы то ни было из нас находился во вполне здравом уме и твердой памяти. Я как-то вяло отметил в уме и «оставил без последствий» тот факт, что вагон, на который Бабенко достал плацкарты, был последним, в хвосте поезда, что какими-то странными были номера плацкарт — в разбивку: 3-ий, 6-ой, 8-ой и т. д., что главный кондуктор без всякой к этому необходимости заставил нас рассесться «согласно взятым плацкартам», хотя мы договорились с пассажирами о перемене мест. Да и пассажиры были странноваты…

Вечером мы все собрались в одном купе. Бабенко разливал чай, и после чаю я, уже давно страдавший бессонницей, заснул как-то странно быстро, точно в омут провалился…

Я сейчас не помню, как именно я это почувствовал… Помню только, что я резко рванулся, отбросил какого-то человека к противоположной стенке купе, человек глухо стукнулся головой об стенку, что кто-то повис на моей руке, кто-то цепко обхватил мои колена, какие-то руки сзади судорожно вцепились мне в горло — а прямо в лицо уставились три или четыре револьверных дула.

Я понял, что все кончено. <…> Вагон был наполнен шумом борьбы, тревожными криками чекистов, истерическим визгом Степушки, чьим-то раздирающим уши стоном…»[320]

Под именем Степушки (а также «старого бухгалтера Степанова»), как нетрудно догадаться, в книге был выведен Степан Никитин. Именно его показания легли в основу коллективного дела. Группа была арестована вечером 9 сентября, этим же числом датированы и ордера на арест. А вот содержание под стражей в доме предварительного заключения на Шпалерной улице в Ленинграде отсчитывается уже со следующего дня.

Ирония судьбы: на этой же самой Шпалерной жил Иван Солоневич на квартире А. М. Ренникова, когда только начинал работать в газете «Новое Время» после другого бегства — из прифронтового Минска в 1915 году.

Примерно через сутки после ареста начались допросы. Никитина допрашивали с пристрастием, и он наговорил много лишнего — о сношениях Ивана Лукьяновича с женой через германское посольство, о хождениях Пржиялговской к литовскому послу, о своей встрече с послом эстонским, о пересылке заграницу фотоснимков (конечно, «секретного характера»). И обо всем таком прочем, что с удовольствием квалифицировалось как шпионаж уполномоченным 7-го Экономического отдела Постоянного представительства ОГПУ в Ленинградском военном округе Добротиным.

«Степушка наворотил, — вспоминал Солоневич. — Наворотил совершенно жуткой чепухи, запутав в ней и людей, которых он знал, и людей, которых он не знал. Он перепугался так, что стремительность его «показаний» прорвала все преграды элементарной логики, подхватила за собой Добротина и Добротин в этой чепухе утоп.

Что он утоп, мне стало ясно после первых же минут допроса. Его «агентурные данные» не стоили двух копеек; слежка за мной, как оказалось, была, но ничего путного и выслеживать не было; переписка моя, как оказалось, перлюстрировалась вся, но и из нее Добротин ухитрился выкопать только факты, разбивающие его собственную или, вернее, Степушкину теорию. Оставалась одна эта «теория» или, точнее, остов «романа», который я должен был облечь плотью и кровью, закрепить всю эту чепуху своей подписью, и тогда на руках у Добротина оказалось бы настоящее дело, на котором, может быть, можно было бы сделать карьеру и в котором увязло бы около десятка решительно ни в чем неповинных людей.

Если бы вся эта чепуха была сгруппирована хоть сколько-нибудь соответственно с человеческим мышлением, выбраться из нее было бы нелегко. Как-никак знакомства с иностранцами у меня были. Связь с заграницей была. Все это само по себе уже достаточно предосудительно с советской точки зрения, ибо не только заграницу, но и каждого отдельного иностранца советская власть отгораживает китайской стеной от зрелища советской нищеты, а советского жителя — от буржуазных соблазнов.

Я до сих пор не знаю, как именно конструировался остов этого романа. Мне кажется, что Степушкин переполох вступил в социалистическое соревнование с добротинским рвением, и из обоих и в отдельности не слишком хитрых источников получился совсем уж противоестественный ублюдок. В одну нелепую кучу были свалены и Юрины товарищи по футболу, и та английская семья, которая приезжала ко мне в Салтыковку на Week End, и несколько знакомых журналистов, и мои поездки по России, и все, что хотите. Здесь не было никакой ни логической, ни хронологической увязки. Каждая «улика» вопиюще противоречила другой, и ничего не стоило доказать всю полную логическую бессмыслицу всего этого «романа».