Гражданин Империи Иван Солоневич - [81]

[323].

Приговор был вынесен через три дня после написания обвинительного заключения — 28 ноября. Выписку из постановления «чрезвычайной судебной тройки» осужденным огласили, очевидно, 29-го, и в тот же день перевели в пересыльную тюрьму на Нижегородской улице. Здесь трое Солоневичей воссоединились в одиночной камере и даже повидались через некоторое время с Иосифом Пржиялговским.

«Однако, самое приятное в пересылке, — пишет Иван Солоневич, — было то, что мы, наконец, могли завязать связь с волей, дать знать о себе людям, для которых мы четыре месяца тому назад как в воду канули, слать и получать письма, получать передачи и свидания.

Но с этой связью дело обстояло довольно сложно: мы не питерцы, и по моей линии в Питере было только два моих старых товарища. Один из них, Иосиф Антонович, муж г-жи Е., явственно сидел где-то рядом с нами, но другой был на воле, вне всяких подозрений ГПУ и вне всякого риска, что передачей или свиданием он навлечет какое бы то ни было подозрeние: такая масса людей сидит по тюрьмам, что если поарестовывать их родственников и друзей, нужно было бы окончательно опустошить всю Россию. Nominae sunt odiosa (имена ненавистны — лат. — И.В.) — назовем его «профессором Костей». Когда-то очень давно, наша семья вырастила и выкормила его, почти беспризорного мальчика, он кончил гимназию и университет. Сейчас он мирно профессорствовал в Петербурге, жил тихой кабинетной мышью. Он несколько раз проводил свои московские командировки у меня, в Салтыковке, и у меня с ним была почти постоянная связь.

И еще была у нас в Питере двоюродная сестра. Я и в жизни ее не видал, Борис встречался с нею давно и мельком; мы только знали, что она, как и всякая служащая девушка в России, живет нищенски, работает каторжно и, почти как и все они, каторжно работающие и нищенски живущие, болеет туберкулезом. Я говорил о том, что эту девушку не стоит и загружать хождением на передачи и свидание, а что вот Костя — так от кого же и ждать-то помощи, как не от него. <…> Мы послали по открытке — Косте и ей. <…>

В первый же день свиданий в камеру вошел дежурный.

— Который тут Солоневич?

— Все трое…

Дежурный изумленно воззрился на нас.

— Эка вас расплодилось. А который Борис? На свидание…

Борис вернулся с мешком всяческих продовольственных сокровищ: здесь было фунта три хлебных огрызков, фунтов пять вареного картофеля в мундирах, две брюквы, две луковицы и несколько кусочков селедки. Это было все, что Катя успела наскребать. Денег у нее, как мы ожидали, не было ни копейки, а достать денег по нашим указаниям она еще не сумела.

<…> Костя не только не пришел: на телефонный звонок Костя ответил Кате, что он, конечно, очень сожалеет, но что он ничего сделать не может, так как сегодня же уезжает на дачу.

Дача была выдумана плохо: на дворе стоял декабрь…»[324]

Как это часто бывает, вершители добрых дел остаются безвестными (не ради славы и делаются добрые дела), а имена трусов запечатлеваются в истории. В нашем случае развязка наступила поистине шекспировская. «Профессор Костя» — Константин Алексеевич Пушкаревич, филолог и славяновед, — умер от голода в блокадном Ленинграде в феврале 1942-го[325].

«И так как «Россия в концлагере» получила довольно широкое распространение в оккупированных немцами областях России, — писал Солоневич, — то К. Пушкаревич и писал Л. Рубанову <…> что я-де обидел его зря. Нет, не зря»[326].

Скорее всего, Иван Лукьянович ошибается: профессор Пушкаревич вряд ли был на оккупированной территории, а немецкое издание книги «для Востока» было осуществлено уже после его смерти. С «Россией в концлагере» он ознакомился, очевидно, еще до войны, по публикациям в «Последних новостях» — доступ к эмигрантской печати избранная красная профессура все-таки имела.

ЛАГЕРНАЯ ЭПОПЕЯ

В январе 1934 года Солоневичей отправляют по этапу. Подробнейшим образом описать их семимесячную лагерную эпопею, в принципе, не составило бы большого труда — на то есть «Россия в концлагере», поистине великое произведение Ивана Лукьяновича.

Наше повествование, построенное на стыке жанров, биографии и автобиографии, наверное, и располагает к такому очевидному решению. Только поступать так почему-то не хочется. И дело даже не в том, что одна глава (о Февральской революции) была почти полностью построена на выдержках из книг и статей Ивана Солоневича. И не в том, что несколько увесистых цитат из «России в концлагере» были даны в предыдущей главе.

Просто укладывать пересказ этой 500-страничной книги в несколько десятков абзацев — все равно, что изображать «Войну и мир» в комиксах.

Иван Солоневич перед своим последним побегом, уже на «настоящую волю», просидел в сумме меньше года — четыре месяца под следствием и в пересыльной тюрьме и почти семь месяцев в лагере. Однако до появления солженицынского «Архипелага ГУЛаг» именно его книга была главным свидетельством миру о том, что творится в «стране Советов» — несмотря на то, что были и десятки иных правдивых сообщений. Впрочем, и труд А. И. Солженицына никак не умаляет достоинств произведения Солоневича. И не упомянута «Россия в концлагере» в «Архипелаге» по одной простой причине: в СССР эта книга была известна только жителям оккупированных во время Второй Мировой войны территорий.