Гражданин Империи Иван Солоневич - [76]

[305].

Осенью 1930 года Тамара Владимировна получила предписание вернуться в Москву. Если бы она не вернулась, был бы арестован ее муж. Если бы Иван Солоневич попытался бежать, был бы расстрелян его брат Борис. Советская система заложничества была отлажена с беспощадной точностью. И сначала Юрчик, а весной 1931-го и Тамочка, задержавшаяся из-за передачи дел в Берлине, вернулись в Москву.

«Это было очень горькое возвращение, — констатирует Иван Лукьянович. — Здание, построенное с таким трудом, казалось, рухнуло окончательно. Получить еще одно назначение заграницу Тамара Владимировна не имела никаких шансов. Юра уже вырос, и мы решили бежать пешком. Тамара Владимировна мужественно тренировалась в ходьбе, возвращаясь пешком со службы домой. Это было приблизительно двадцать километров. Эта тренировка давалась ей с большим трудом и была очень небезопасна для здоровья. Тамара Владимировна никогда никаким спортом не занималась, и все мои попытки в этом направлении кончались неизбежным крахом»[306].

В Германии Юра, кстати, завершил свое среднее образование — в Кернеробрер-реаль шуле. И первый год после возвращения в СССР он провел с отцом в командировках — в качестве фоторепортера.

«Мое первое столкновение «лбом об стенку» советской действительности, — пишет Юрий Солоневич в своей книге «Повесть о 22-х несчастьях», — произошло весной 1932 года, когда дальние странствия были признаны вещью, хотя и весьма поучительной, но все же недостаточной для того, чтобы сделать из меня человека. На семейно-военном совете было постановлено, что мне следует избрать себе какую-нибудь определенную специальность и, соответствующим образом координируя свои действия, направить свои стопы в эту сторону»[307].

В итоге с помощью небольшого блата родители пристроили своего отпрыска в Центральный Аэро-Гидродинамический Институт (ЦАГИ) переводчиком-практикантом. Там он продержался недолго: непосещение субботников, пристрастие к теннису, наконец, политическая неподкованность — прямое следствие буржуазного образа жизни берлинского периода — закрыли для Юры ворота секретного учреждения.

Рассекретившись, он — опять же по знакомству, на сей раз совсем шапочному, — поступил на Первую звуковую фабрику Союзкино. И не кем-нибудь, а помощником режиссера Абрама Матвеевича Роома (1894–1976). Будущий дважды лауреат Сталинской премии уже в те годы был одним из столпов киноиндустрии СССР, входил, по определению критиков, в «большую пятерку» советского кино вместе с Пудовкиным, Эйзенштейном, Кулешовым и Вертовым. Но Юрий Солоневич описал его в своей «Повести» скорее как комического персонажа.

Необходимость побега для Ивана Лукьяновича была ясной на протяжении всех советских лет. Борис еще осенью 1930 года выражал сомнение. При том, что он уже пережил Соловки, рассказам о которых не всегда верил и родной брат. И при том, что план побега обсуждался во время его посещения Салтыковки, состоявшемся при переезде из ссылки в высылку — из Томска в Орел.

«Драпать заграницу? — вопрошает он (цитирую по книге Б. Солоневича «Молодежь и ГПУ»). — Погоди, погоди, Ваня… Уж очень это все для меня оглушительно. Я, пожалуй, уже даже отвык от широкого взгляда на жизнь… Вся борьба была направлена на то, как бы словчиться, чтобы хоть сегодня-завтра быть живым и сытым. Дай толком оглядеться, да очухаться. За все эти годы я видал советскую жизнь только с оборотной стороны. Со стороны изнанки. Дай немного посмотреть на нее и с другой стороны»[308].

На том и порешили.

Ранней весной 1932 года Борис Солоневич был арестован в Орле и спешно препровожден в Москву на Лубянку. Просидев там почти пять месяцев без предъявления обвинения (чекисты пытались что-то выведать о тех скаутских вождях, что еще остались на свободе), он в конце июля был все-таки отпущен. И вспомнились ему, наверное, слова старшего брата, сказанные полтора года назад: «Нам в советских условиях можно теперь быть либо рабами, либо погонщиками рабов. Третьего не дано. А мы ни для того, ни для другого не приспособлены…»[309].

В день освобождения, 28 июля 1932 года, Борис отправляется к Ивану в Салтыковку и дает согласие на побег.

Примерно в это же время приобретает реальные очертания решение вопроса о легальном выезде заграницу Тамары Владимировны.

«Планы были выработаны и маршрут был намечен: через Карелию в Финляндию. До этого я ощупал туркестанскую, кавказскую и румынскую границу. Там не так трудно было перейти, но очень было неясно, как встретили бы нас персы, турки и румыны. Я узнал, что очень многих и за очень небольшую плату из большевицкого кармана персы выдавали обратно — на расстрел. <…> Турки выдавали систематически. На румынской границе грабили и убивали. Польская и эстонская охранялись слишком сильно. Финская охранялась слабо, и за финской границей мы могли быть уверены в культурном и человечном приеме. <…>

Летом 1932 года я сделал пешую разведку по направлению к финской границе от станции Кивач Мурманской железной дороги в направлении на село Койкоры на реке Суне и не дошел до границы двадцать верст. Около Койкор меня подцепили сельские активисты-комсомольцы. Мне стоило очень большого труда благополучно вырваться из этой разведки. Но из нее я выяснил одно обстоятельство: по таким местам Тамочка не пройдет. И как она ни клялась в своей выдержке и выносливости, дело было до безнадежности ясно.