Гражданин Империи Иван Солоневич - [135]
По некоторым косвенным данным, ее старший брат Лев был также репрессирован.
Дети Ирины и Бориса — Георгий и Нина — провели отрочество в спецколонии, дальнейшая их судьба долгое время была неизвестна. И только в начале 2020 года исследователь Сергей Хазанов-Пашковский опубликовал статью, основанную на архивных данных, из которых следует, что в 1943 году 17-летний Георгий Борисович Солоневич ушел добровольцем на фронт. Имел награды, которых был лишен в 1951-м, когда его осудили на высылку как сына врага народа. Приговор вскоре по ходатайству был отменен[559]. Далее следы Георгия опять теряются.
В апреле 1938-го был расстрелян большевиками Константин Левашев, младший брат соратника Солоневича Всеволода Левашева. Несмотря на свое дворянское происхождение (отец — штабс-капитан), он в 16 лет вступил в комсомол, работал в Петрограде в Василеостровском райкоме заведующим отделом пропаганды, затем закончил Облсовпартшколу им. К. Цеткин, преподавал обществоведение и политэкономию. Полтора года проработал библиотекарем в Публичке, а в феврале 1935 года был сослан на четыре года в знаменитый Туруханск «за содействие контр-революционной зиновьевской группе»[560].
Накануне сороковин, в номере «Голоса России» от 8 марта 1938 года Иван Солоневич публикует статью-некролог «Памяти убиенных». В центре ее, на первой странице газеты, в траурной рамке размещен следующий текст:
«На этом месте должны были быть напечатаны хотя бы несколько слов участия по поводу гибели двух новых жертв первой советской партии: еще одного русского мальчика и еще одной русской женщины. Мы ждали этих слов, и мы имели право их ждать: оба убитые были монархистами и оба погибли за Россию.
Эти слова не получены.
Династия была о б я з а н а их сказать. Она их не сказала…»
Это объявление, написанное Солоневичем в самые тяжелые дни его жизни, стало пиком открытого конфликта с Династией, цинично-иронически он назвал потом этот текст «черным квадратом».
В статье же Иван говорил о мщении и вспоминал Николая Михайлова:
«Я буду драться против убийц. И у Тамочкиной могилы мы с Юрой дали клятву драться до конца. Эта клятва кое к чему обязывает. <…>
Колю Михайлова я знал сравнительно плохо. Наша так называемая редакция была организована таким образом, что Тамочка взвалила на себя почти всю техническую работу… Если можно так выразиться — я был владельцем газеты. Тамочка была ее хозяйкой. В ее полном распоряжении был и Коля.
Но Коля не был служащим газеты, как об этом не вполне точно сообщала печать. Он стал членом семьи. Он приходил в редакцию с утра и не всегда уходил на ночь. Я не думаю, чтобы ему было очень легко работать. Тамочка говорила, писала и стенографировала на четырех языках, и за ее темпами работы угнаться было нелегко. Я, например, и не угнался бы. Но мне была предоставлена чисто идеологическая часть, и мне не всегда удавалось вырваться на улицу даже за папиросами: не ходи, Ватик, убьют, я сама сбегаю. А, вот, ее-то и убили…
<…> Он старался работать, старался изо всех своих сил — но у него не хватало тренировки. А старался он из соображений такого рода:
Когда я более или менее выяснил, что Коля собирается работать в «Голосе России» совсем всерьез — я решил с ним на эту тему поговорить: нельзя же подставлять мальчика опасности, не предупредив его об этом.
Я, помню, сидел за пишущей машинкой и ко мне вошел Коля. Я ему очень обстоятельно объяснил, что работа в «Голосе России» принадлежит к числу очень опасных профессий. Коля посмотрел на меня флегматически и стоически и спросил — нет ли у меня папиросы. Папироса нашлась. Коля закурил, засунул руку в карманы — и его дальнейший разговор на великом, свободном и могучем русском языке может быть передан преимущественно многоточиями. В очень литературной обработке — он звучал приблизительно так:
— Ну и хрен с ним. А я это и без вас знаю. Так что же — так-то, так-то и так-то: струсить?
Коля не струсил. <…>
Но когда я еще один раз завел с Колей разговор о том, что, может быть, ему стоило бы найти себе несколько более многообещающую и несколько менее опасную профессию, чем работа в «Голосе России», то Коля посмотрел на меня совсем уж волком:
— А у вас, дядя Ваня, есть причины считать меня трусом и прохвостом?
Таких причин у меня не было. Мы пожали друг другу руки и поцеловались — не совсем последний раз, но последний раз в Колиной жизни. Последний раз был такой.
Когда, после взрыва, мы перенесли агонизирующую Тамочку на ее кровать или, вернее, на остатки кровати, то почти рядом с этой кроватью лежала левая половина Коли — не вся половина. И я улучил момент, когда в комнате никого не было, стал на колени и приложился к тому очень немногому, что осталось от Коли — еще одного русского мальчика, положившего свою душу за Россию»[561].
Душевное состояние нашего героя, как видим, и через месяц после трагедии было крайне тяжелым. Слухи о том, что Солоневич сошел с ума или, как минимум, ушел в запой, многие русские эмигранты воспринимали совершенно всерьез.
Однако за эти сорок дней «душевнобольной» успел решить вопрос с переездом в другую страну. Вариантов не было: только национал-социалистическая Германия гарантировала безопасность писателю-антисоветчику. Иван Лукьянович потом горько шутил: переезд в Германию можно бы назвать ошибкой, но ввиду отсутствия выбора — не о чем и говорить.
