Гражданин Империи Иван Солоневич - [132]

Г. П. спросил меня по-болгарски, в чем дело. Я пожал плечами и ответил по-русски: конечно, бомба. Г. П. тоже пожал плечами и сказал что-то в таком роде: не говорите вздора. А как ваша фамилия?

— Солоневич.

Г. П. Захарчук пожал мне руку и сказал:

— Ну тогда, конечно, бомба. Удивительно только, что ее не было до сих пор…

Юра сидел около Тамочки, или, вернее, около тела Тамочки, держа на руках ее окровавленную голову. Тамочка шептала все тише и тише. Прибыла карета скорой помощи…

Болгары страдают нашей довоенной или, точнее, дореволюционной русской болезнью, и о всем том, что сделано плохо — говорят «болгарска работа». Весьма сомневаюсь в том, чтобы, например, во Франции все это было сделано с такой молниеносной быстротой и точностью.

Тамочку увезла карета скорой помощи — хотя всякая помощь уже не была нужна. Остатки Коли собрали по разным местам квартиры и увезли в каком-то жестяном ящике. Я сообразил, что хожу в одном белье и почти босиком и что где-то в глубине души еще тлеет надежда на то, что Тамочка выживет. Ну а если выживет? Без рук, без глаза, с изуродованным лицом? Господи, Боже мой! О чем мне молиться? О выздоровлении или об упокоении?

Все было в каком-то кровавом тумане. Я раз, кажется, пять посылал полицейских звонить в больницу: жива ли еще Тамочка? Потом подошел ко мне пожарный, снял свою каску и перекрестился: кончено. Все встали и перекрестились. Юра обнял меня за плечи и сказал только:

— Ну что ж, Ватик, значит будем переть до конца…

Вопрос только в том, когда именно наступит этот к о н е ц.

* * *

…Когда я взялся за свою антибольшевицкую работу — я знал, на что я иду и особенных иллюзий насчет своей долговечности не питал — не питаю и теперь.

Я не хочу говорить, что Тамочка пала невинной жертвой: она тоже знала, на что она шла. Но она думала, что убьют именно меня, и умоляла меня никуда не выходить по вечерам, а бомбу принесли рано утром. И не она, а я остался жив… Вместе со мной — остался жить и «Голос России» — не знаю, надолго ли? До очередной адской машины?

Стоит ли негодовать и возмущаться этим очередным убийством? Это было бы с такой же степени разумно, как возмущаться зубами бешеной собаки или жалом сыпнотифозной вши. Что? Это первое убийство? Или последнее убийство?

* * *

На похороны Тамочки и Коли пришла в с я русская София.

* * *

Итак — мы похоронили нашу Тамочку. Над ее еще не засыпанной могилой мы с Юрой дали друг другу клятву: идти до конца. Эту клятву слышала русская София, ее слышала православная церковь. Мы пойдем до конца. Нас могут убить — это верно. Но нас запугать — это уж извините. И профессиональным убийцам я отвечаю столыпинским:

«н е з а п у г а е т е»[548].

Нашел в себе силы взять в руки перо и Юра. Он написал о своем друге — Николае Михайлове:

«Дым и пыл от взрыва еще не успел осесть. Я стоял на коленях, обхватив руками липкие от крови плечи Тамочки. Мы с Ваней только что перенесли ее к свету, на какую-то бесформенную кучу обломков кровати и кирпичей, обвалившейся стены. Она еще билась, тыкая в лицо голой костью оторванной руки. Кто-то кричал, что еще обваливалось, но я ничего не слышал и не видел, потому что в голове у меня что-то рвалось и лопалось, заглушая внешние впечатления…

Вдруг в сознание блестящим лезвием врезалось что-то острое и повелительное. Я не сразу понял, что это. Сделал усилие, чтобы сообразить, и наконец, увидел то, что давно видели глаза, но не доходило до сознания. Из-под пыли известки и кирпичей торчала какая-то серая, жесткая щетка. Под ней была какая-то серая, запыленная и бескровная человеческая кожа.

— Еще кто-то… — мелькнуло у меня. — Колька!.. — и в голове сразу стало пусто, как будто черепная коробка не выдержала и все куда-то вылетело»[549].

Следующий номер «Голоса России», через неделю, открывался статьей Ивана, озаглавленной так: «Мы остаемся на своем посту».

«Они думали убить «Голос России» и они его не убили… Мы с Юрой остались живы и мы с Юрой продолжаем оставаться на своем посту, — писал Иван Лукьянович. — Из нашей раздробленной квартиры-редакции мы вышли в полуголом виде — если хотите — в полуодетом виде. Из всего — весьма скромного имущества остались — пишущие машинки, две кровати и один стол. Семья наших старых друзей Каллиниковых приютила нас. Я просил о том, чтобы Тамочка и Коля были похоронены рядом с Ваней Каллиниковым, моим старым другом и сотоварищем, убитым большевиками в 1924 году, и сейчас, под землей, три борца за русское дело лежат так же, как мы все должны были бы с т о я т ь: плечом к плечу»[550].

В этой статье Солоневич выделяет сразу несколько «результатов», которые показала убийство 3 февраля:

«Первое:

Оно к р о в ь ю доказало, что рассеянные по всему свету эмигрантские штабс-капитаны вовсе не такой никому не нужный и никому неопасный сброд, как об этом весьма любят говорить <…> Если большевики идут на риск покушений и убийств (а во всяком покушении и убийстве есть риск срыва и разоблачения), то только потому, что силы и будущность нашего зарубежья ими оцениваются гораздо выше и весомее, чем оценивают наши <…> Ежели бы большевики рассматривали эмиграцию как сброд, то не нужно было бы ни отравления ген. Врангеля, ни покушений генералов Кутепова и Миллера, ни убийства третьего февраля: ну сброд и сброд, сам по себе догниет, денационализируется, забудет Россию.