Гражданин Империи Иван Солоневич - [131]

Я не хочу возводить вокруг изуродованного адской машиной Тамочкиного личика какого бы то ни было ореола святости. Она не была святой — как и все мы.

…Наш рабочий день начинался так: я обычно встаю около шести утра и сажусь за работу. Тамочка и Юрочка еще спят. Они работают до часу и встают около девяти. Около девяти я пробираюсь в столовую (она же — контора редакции). Из Тамочкиной спальни раздается голосок: «Ватик, это ты?» Одновременно из Юриной комнаты раздается неопределенно провокационный рык. Я беру Тамочку на руки, несу ее через две комнаты и водружаю на Юрочку. Происходит маленькая потасовка, конечно, безнадежная, двух маленьких женских лапок против четырех атлетических мужских лапищ.

Весь последующий день Тамочкины лапки были заняты непрерывной работой. Вся финансово-техническая часть нашей самодельной газеты. Весь день то ее пальчики барабанили по пишущей машинке, то ее каблучки топали по квартире, по почтам, по банкам, в типографию, в экспедицию — по десяткам всяких мелких дел, неизбежно возникающих вокруг крупного дела.

Я понимаю — в такой статье, какую я сейчас пишу, несколько неудобно говорить о всяких там семейных интимностях. Или, во всяком случае, это н е п р и н я т о. Но я — человек совершенно невеликосветский — и мне более или менее плевать на то, что именно п р и н я т о и что н е п р и н я т о.

Так вот: с точки зрения великосветского этикета о Тамочкиных лапках — о «трудящих лапках» — как их называл Юра, не следовало бы говорить. Но эти лапки работали всю свою жизнь и без их помощи мы бы из лагеря не сбежали: на голодном лагерном пайке нельзя было собрать запас продовольствия на шестнадцать дней пути по тайге.

Тамочка уехала из СССР более или менее легально (о подробностях я пока не могу говорить), через пять дней мы бежали и не добежали, на следующий год бежали опять, попали в лагерь. Тамочка в это время в Берлине давала уроки языков и совершенно фантастическими путями снабжала нас торгсиновским посылками — и меня, и Юру, и Бориса. И здесь, в «Голосе России», на Тамочкиных лапках лежала самая большая часть работы. После взрыва от этих лапок остались только клочья изломанных костей…

* * *

Организаторы взрыва довольно хорошо изучили быт нашей семьи: к половине десятого мы все собирались в столовой, тут же мельком просматривалась утренняя почта: были почти все шансы на то, что никто из нас живым не уйдет. Расчет был сделан правильно. И если он не совсем удался — то это уже не вина убийц.

Накануне Юра до поздней ночи возился со своими картинами, испорченными при перевозке с выставки. Я вообще не спал всю ночь, к утру принял две таблетки снотворного и заснул. Около десяти утра проснулся от страшного удара. Что-то белое со страшной силой ударилось о стенку в полуаршине от моей головы. Впоследствии оказалось, что это дверь, взрывом вырванная из косяка. Сыпались, звеня, стекла. Весь дом ходуном ходил. Первое впечатление было таково — это землетрясение.

Я вскочил: прежде всего надо было спасать Тамочку — Юра с его мускулами выберется скорее. Юрина комната была пуста. Столовая была наполнена дымом, на полу горела какая-то бумага, в углу, около печки стоял на коленях Юра и крикнул мне безумным голосом:

— Ватик, Ватик, Тамочка кончается!

Я бросился к нему. Перед ним на полу лежала Тамочка, в разорванном утреннем халатике, обугленная и изуродованная взрывом. Она бормотала что-то невнятное: «Юра, дай мне, дай мне». Я схватил ее за руку, но от «трудящей лапки» остались только раздробленные кости. Другая рука, правая, была оторвана почти начисто. Мы подняли Тамочку и перенесли ее на кровать. Вся стена, отделявшая ее комнату от внешнего коридора, была вибита взрывом. На полу лежало то, что осталось от Коли — немного осталось… Обе комнаты были залиты кровью и забрызганы кусками человеческих тел.

…Мне трудно сейчас вспомнить переживания этих страшных минут. Я побежал в ванную за водой для Тамочки, но коридор оказался забаррикадированным выбитыми дверями, переломанной мебелью и чем-то еще. Я бросился в свою комнату за водой и забыл о том, что в этой комнате стояла заряженная двустволка. Юра вспомнил об этом. Прыгая через кучи поломанной мебели и горящей бумаги, он догнал меня и крепко схватил за руки. Его лицо было в саже и в крови, и в глазах было безумие:

— Ватик, ты с собою ничего не сделаешь? Дай мне честное слово, что ничего не сделаешь!..

— Честное слово, Юрчик. Мы им еще должны показать…

— Да, т е п е р ь — то мы им покажем…

— А ты цел?

— Да, кажется…

Мы вернулись к Тамочке. Она уже агонизировала. Я стал лить воду на ее изуродованное и искаженное предсмертной мукой лицо. Комната начала наполняться людьми, пробиравшимися по грудам кирпича сквозь поломанную взрывом стену. В какой-то совершенно невероятный промежуток времени появилась пожарная команда. Здесь ею заведует наш соотечественник Г. П. Захарчук и команда ставит мировые рекорды быстроты. До этого страшного утра мы друг друга не знали.

Я стоял над обезображенным телом Тамочки с ощущениями, о которых лучше и не говорить. Г. П. потом говорил мне, что я проявил удивительную выдержку. По-моему — это была выдержка человека, которого ударили ломом по голове.