Граница дождя - [58]

Обычно к телефону подходила мама, они коротко обменивались бытовыми и медицинскими новостями, потом начинались разговоры с отцом. Время было крайне неудобным — восемь часов разницы, а летом — все девять. Павел приноровился вставать в шесть утра, чтобы спокойно поговорить перед уходом в лабораторию. Он заводил будильник, и, хоть клал его под подушку, Рита часто просыпалась.

Сколько раз Павел пытался представить себе, как сложилась бы его жизнь, не попади он в разгар перестройки на международную конференцию, где его темой заинтересовались американцы. Смоделировать карьеру он не мог, но точно знал, что с женой развелся бы. В женитьбе он повторил путь отца, только с обратным знаком в итоге. Отец взял в жены одноклассницу, Павел сделал то же самое. Ранний брак освобождает от сексуального голода, оберегает от многих рискованных предприятий и того, что называется «дурными компаниями». Можно сказать, что он хранил Рите верность. Московские грешки — мелочь, не в счет, а в Штатах поначалу было не до того, а потом и ни к чему, «и крепнет нравственность, когда слабеет плоть». Так что можно сказать, что он был безупречен. Да и Рита не искала развлечений. Но какая же в доме была тоска… Чем обеспеченней, тем тошнее.

Родительский симбиоз, особенно в юности, казался ему сюсюканьем, а бесконечные нежности едва ли не показными. Только уехав, он стал тосковать не по каждому в отдельности, а по так раздражавшей его раньше атмосфере дома, где предугадывались слова, намерения и желания, где была предсказуема каждая реплика, роли расписаны с точностью до ремарок и любой третий — даже он — оказывался лишним. Культовая книга его студенческих лет — воннегутовская «Колыбель для кошки» — давала название таким парам: «дюпрасс» — «карасс для двоих». Как они бредили этой книгой! Она была таким же глотком свободы, как «Битлз». Недавно они с отцом вспоминали семидесятые годы и сошлись на том, что для Павла и его друзей не политика, не «Би-би-си» с «Голосом Америки», а именно «Битлы» с Воннегутом были символами протеста против режима. Павел с тех пор не открывал «Колыбель для кошки», все хотел наконец прочитать ее по-английски, да так и не собрался. К тому же отец отговорил. Он наткнулся у Довлатова на отзыв о замечательном переводе Райт-Ковалевой: «Курт сильно проигрывает в оригинале».

Павел поймал себя на том, что о чем бы в последнее время он ни задумывался, оказывалось: они обсуждали это с отцом. Вроде бы очищенные от быта, отвлеченные разговоры, освященные пониманием неизбежного скорого их конца, неожиданно привели к такой близости, что неназываемые вещи стали понятны. Павел был потрясен, когда однажды в добавление к поздравлениям Рите в день ее рождения отец неожиданно вздохнул и завершил: «Что делать, терпи…»

Прошли похороны, почти без перерыва — неотличимо похожий, казавшийся их продолжением девятый день, и наступил последний вечер. Именно его Павел с самого начала боялся больше всего, прощание с мамой априори было тяжелее, чем навсегда с отцом. Он ждал, что она будет сокрушаться, говорить, что осталась одна, не знает, как жить дальше, а он так далеко… Павел понимал, что это было бы совершенно естественно. Воннегут утверждал: люди одного дюпрасса покидают этот мир в течение недели, но, увы, лишь в сказках бывает, что не только живут долго и счастливо, но и умирают в один день. Как ни отгоняй, в голове крутилась мысль, что в следующий раз он приедет на мамины похороны. И ничего, решительно ничего с этим нельзя было поделать. Да, он договорился с вышедшей на пенсию родственницей, что она будет помогать маме и, если потребуется, переедет к ней, оставил вперед деньги. Отец, благодаря за очередные переводы, как-то сказал, что без его баксов лекарства такие не сумел бы покупать, и процитировал Оскара Уайльда, попросившего перед смертью шампанского со словами: «Я умираю не по средствам». С чувством юмора у отца до последних дней был порядок…

Павел мучительно ломал голову, как бы найти благовидный предлог и сбежать хоть на пару часов. Но мама затеяла долгий чай и разговоры о том, кто был и кого не было на похоронах.

— Жаль, что не нашли никого из соседей по коммуналке. Хотя я дружила только с теткой Сережки, с которым ты в детский сад ходил, пока мы не переехали, он еще зверей здорово рисовал, помнишь?

— Так, смутно.

— А однажды он упал со стула, все перепугались, что ноги-руки переломал: хотел поближе рассмотреть роспись на двери, а потом нарисовать. Ты хоть ее помнишь?

— Вроде птички?..

— Да, ласточки. Интересно, что ужасы той коммуналки — общая ванная, толкотня в кухне — как-то сейчас умозрительно помнятся, как фон, а тогда были молоды, все кругом так жили, норма была. И детей нарожали кучу, чуть ли не за два года. Весь коридор оккупировали, носились, как безумные. Страшно было из кухни в комнату кастрюлю горячую нести — то один, то другой под ноги кидался. И коридор неширокий, он же был для прислуги, а для господ, как и полагается, — анфилада.

— Дом-то наш стоит, не добрались новые русские?

— Ой, я давно там не была. Сережа, между прочим, стал то ли художником, то ли искусствоведом. А тетю его я лет двадцать не видела, — вздохнула мама.