Грань - [46]

Тигр был необъятным — с пятиэтажный дом, а то и поболе — и производил впечатление не целостного организма, а конгломерата множества мелких существ, управляемых из одного центра и двигавшихся синхронно. Что-то вроде гигантского роя насекомых, желтых и черных — вроде шершней или ос.

Тигр ворочался и вздымался, пытаясь заполнить собой всю пропасть — и выплеснуться из нее, словно пивная пена. При этом он исторгал шум, подобно горной лавине.

— Сейчас он не вырвется, — Варежка всматривалась в то, что ярится под ее босыми ступнями, с горьким и чуть брезгливым выражением. — Ты не бойся, пап. Они не выпустят его, пока ты здесь. Ведь тебе было бы тяжело видеть, как он…

Она не договорила.

Лучше б я этого не видел. Лучше б она не тащила меня на гору. Боже равнодушный (сумасшедший гений или бесстрастный экспериментатор), это ведь не ёжик, живущий под черепной крышкой — колючий, но маленький и поддающийся уговорам…

Стараясь не поворачиваться в ее сторону, я прилежно смотрел вниз. Теперь я разглядел и волков — вычленил их стремительные тела в переливах черных и оранжевых 'ос'. Волки тоже были большими, но на фоне тигра выглядели игрушечными. Двумя росчерками — черным и светлым — они метались, удерживая грозную тушу внизу, то наступая, то отскакивая, ни на миг не оставляя тигра в покое, отвлекая его внимание на себя. Даже отсюда я видел, как им трудно, как впиваются в их тела 'осы', принимая формы многочисленных когтей и клыков рвущегося наверх чудовища.

— Они больше не играют со мной, — ровным голосом сообщила Варежка. — Даже когда тигр засыпает. Но я не обижаюсь и все равно очень их люблю.

Она не удержалась, и голос дрогнул.

— Они у тебя молодцы, твои волки. Они очень красивые, сильные и смелые.

Варежка нагнулась над пропастью и громко позвала:

— Кито!

Кито был белым. Через мгновение он стоял возле нас, выплеснув из пасти язык и тяжело дыша. Ростом он оказался с меня, что было странно: издали волк виделся гораздо массивнее. С лап и боков струилась кровь, ярко выделяясь на белой шерсти. Впрочем, белой шерсть можно было назвать условно: она свалялась сероватыми клоками. Зверь выглядел на редкость измученным — и от худобы, и от множества ран, зарубцевавшихся и совсем свежих.

С чувством острой жалости и благодарности я протянул к нему руку. Кито оскалился, хоть и не зарычав, но явственно предупреждая, что трогать его не стоит: чревато. Прозрачные голубые глаза смотрели с холодным укором. Заглянув в них, я показался себе нашкодившим мальчишкой, который толком не знает, в чем его обвиняют, но, тем не менее, ощущает стыд.

Постояв с минуту и милостиво позволив рассмотреть себя со всех сторон, Кито склонил ободранную голову к Варежке и лизнул ее в лоб. Она же крепко обняла его за шею и прошептала что-то в ухо с запекшейся на нем раной, а потом осторожно поцеловала в черный кожаный нос.

Когда она разжала руки, Кито смерил меня напоследок взглядом с головы до ног (мне показалось, слегка потеплевшим) и спрыгнул вниз.

— Не сердись на него, пап! Кито не хотел тебя обидеть. Просто ты чужой, он совсем тебя не знает — потому и вел себя немножко сердито.

— Объясни мне, солнышко: разве мы не находимся сейчас в тебе, и все, что вокруг — тоже части тебя? Значит, и волки — тоже ты. И неужели есть что-то или кто-то в тебе, для кого я чужой?

— Нет, пап, ты не понял. Они — не я. Они просто во мне. Но я не могу ими управлять, могу только просить.

— Бред какой-то.

— Ну, пап, ну как ты не понимаешь? Тигр — он тоже во мне, но я же не могу заставить его меня не мучить. Он отдельно, вот и они так же. Только он плохой, а они хорошие. Понял?

Я кивнул. Но это было наглой ложью: ничегошеньки я не понял. Я два года учился на мада и потом восемь лет работал по профессии, но ни разу не слышал о том, что внутри у человека может быть что-то, не являющееся им самим. Одержание? Бесы? Но волки же хорошие…

С горы мы спустились быстро — отчего-то я тоже обрел способность скакать с уступа на уступ, словно горный козел.

У подножья Варежка обняла меня, без слов и очень крепко, до боли вжав голову в мою грудную клетку.

То было прощанием.

5.

Из контакта я вышел на удивление легко и без каких-либо нехороших последствий. Не то что джузи, даже не стал споласкивать холодной водой лицо — чем дольше во мне останется хоть что-то из Варькиного мира, тем лучше.

Любочка поглядывала на меня косо, но молчала. Мне было совершенно безразлично, что она — как и остальные — считает меня истязателем малолетних детей. Главное — Варежка чувствовала себя нормально. По крайней мере, хуже ей от контакта не стало.

Правда, пока мы ехали ко мне, она не произнесла ни слова — о чем-то раздумывала, углубившись в себя.

В метро рядом с нами сидел подросток с взлохмаченными разноцветными волосами, в выцветшей джинсовой куртке. На коленях у него стоял старенький магнитофон, изрыгавший громкие звуки. Он внимал им, зажмурившись от удовольствия и игнорируя ворчание недовольных шумом пассажиров. Гул подземки не давал разобрать слов, слышался лишь утробный жизнерадостный рев: 'Бу-бо-ба-га-га!..'

На остановке, когда стало потише, я расслышал: 'Любовь — это мой наркотик, малыш! Покруче травки, послабей, чем гашиш…' Отчего-то мое сознание зацепилось за этот перл. Интересно, а что для меня является наркотиком? Лишившись чего, буду я испытывать немилосердные ломки?.. По молодости я перепробовал многое (правда, не более одного-двух раз — чтобы не привыкнуть): и героин, и гашиш, не говоря уже о банальной 'травке', и хорошо представлял эффекты, оказываемые на организм той или иной дрянью.