Грань - [44]

Я четырежды начинал отсчет и прекращал его, жестом руки приказывая ассистентке отключаться. Вставал, ходил кругами по комнате и снова ложился. Наконец, на пятый раз все же сумел отстраниться и войти, не таща за собой ни тяжелых мыслей, ни страхов.

Первые ощущения были ошеломительны.

Единственный контакт с не спящим 'ведомым' был у меня с Геннадием Скуном — маньяком, страдальцем и теоретиком своего маньячества. И я подсознательно ожидал чего-то похожего: эффектного появления, вычурных интерьеров — придуманных или подсмотренных где-то. Я совсем не был готов к тому, что со всего размаха нырну в безоглядное светящееся пространство…

Меня окружали переливы красок — нежных, как размытая акварель. Светило солнце, но необычное: очень большое и неуловимо меняющее цвет. Из желтого оно перетекало в оранжевое, загоралось изумрудно-зеленым, мерцало рубиновым. Именно это текучее освещение делало все вокруг дивно зыбким и переливчатым.

Менялись не только цвета, но и запахи: поначалу я окунулся в свежесть озона, потом густо запахло ирисами (напомнив любимые Алисины духи), а затем и вовсе чем-то незнакомым и будоражащим. Мне стало на удивление легко — словно мою взрослую, закостеневшую и потемневшую душу умыло и освежило радужным светом. Всё застывшее в ней задвигалось, а омертвелое ожило и забурлило, как потоки весенней талой воды. ('Талая вода, талая вода горит огнем…')

— Папа, папка!

Я обернулся. Прищурившись, не сразу сумел разглядеть ее, вычленить из переливов лазури, бирюзы и ультрамарина. Она не выглядела как человек ('Не доросла до ощущения себя гомо сапиенсом?' — отметил во мне недозадушенный психолог) — две руки, две ноги, одна голова. Она была стройным облачком, выдохом тумана, но не белесого и мутного, а чистого и сверкающего. Она подплыла ко мне и слилась со мной — окутала, окружила со всех сторон. И говорила, говорила, говорила…

Поначалу я не мог разобрать ни слова — прохладный звенящий голосок раздавался отовсюду, за ним трудно было уследить, невозможно поймать и присвоить. Потом у меня бешено закружилась голова — от переливов света и повсеместной музыки ее голоса…

И вдруг она отстранилась и обняла меня. Крепко, как в жизни.

— Прости, пап, я не рассчитала! Я хотела, чтобы сперва ты увидел самое лучшее.

Я не мог видеть ее лица, но макушка, пушистая и шелковистая, была такой же, что и до болезни. И я знал, что, когда она поднимет на меня свою мордашку, кожа окажется чистой и розовой, а глаза ясными и сияющими. Какой же я был дурак, что не сразу согласился на ее просьбу! Да за одну возможность увидеть ее прежней — стоило горы свернуть…

— Тебе нравится здесь?

Варька оторвалась от меня и повела рукой, и я послушно последовал за ней глазами, обозревая окрестности.

— Нравится — не то слово…

— Тогда походи, посмотри. Правда, будет не только светлое, но я не хочу ничего от тебя скрывать. Хочу, чтобы ты помнил меня всю.

Она умолкла и пропала.

Никогда не думал, что у шестилетней девочки может быть так много воспоминаний!

Варька помнила даже солнце в роддоме: живое, прозрачное, словно медуза, оно шевелило лучами и улыбалось. И как Алиса, закаляя ее, разрешала ползать голышом по всей квартире. (Квартира была огромной и загадочной, словно старинный замок.)

В ее младенческих воспоминаниях мы с Алисой были нереально красивыми великанами — особенно я. Порадовавшись, мысленно погладил себя по шерстке, убедившись воочию, что мои старания и траты были не зря: детство Варежки получилось насыщенное и светлое. И книжки с картинками, и прогулки, и ФФ, и самодельные сказки, и игрушки — которые, оказывается, были для нее вполне живыми и одушевленными существами, каждая со своими причудами, 'тараканами' и 'клопиками'…

Но были и раны. Самая недавняя — не болезнь, не больница, как можно было ожидать, но наш с ней злосчастный визит в зоодом: тоскующий ягуар, хромая лисичка. (Мысленно отвесил себя хорошую затрещину — за толстокожесть и тупость.) А самое сильное горе — эпизод двухлетней давности, о котором я напрочь забыл. Тогда у нас в подвале, где хранились мешки с картошкой и мукой, завелся мышонок. Я поймал его и принес Варьке, вызвав море ликования. Рыжеватого крохотного зверька нарекли Мишенькой и устроили со всеми удобствами: в большой картонной коробке, с теплым гнездом из ваты и кормушкой из пластмассовой мыльницы. Варежка делилась с мышонком всем вкусным, что ей перепадало — печеньем, молоком, яблоком, мастерила ему из лоскутков и ниток крохотные игрушки. А однажды Мишенька исчез. Сбежал. Она сильно расстроилась, и, утешая, я увлеченно заливал, что свобода для маленького зверька оказалась большей ценностью, чем печенье. Да, он сбежал в свой подвал с мукой и картошкой, но там, тихонько прогрызая наши мешки, вспоминает ее с теплотой и благодарностью…

Оказывается, у этой истории было продолжение, которого я не знал. Спустя неделю Варька нашла мышонка — он умер, свалившись по глупости в пустую трехлитровую банку у нас в кладовке. Дочка ничего тогда не сказала ни мне, ни Алисе. Похоронила зверька на прогулке в детском саду, а боль этой маленькой смерти, как выяснилось, грызла ее до сих пор.