Граф Карлштайн - [58]

— Минутку, — остановил его судья. — Что все это значит?

Макс опустил рожок и спокойно пояснил:

— Это духовое ружье. Из Бразилии.

Господин Кессель, наш мэр, даже подошел к краю возвышения и с неодобрением осмотрел сомнительное устройство.

— Такого я не могу допустить! — сказал он с возмущением. — Это противоречит духу столь благородных состязаний!

Судья Штангер тоже с сомнением качал головой. Элиза, стоя рядом со мной, от волнения закусила губу.

— Я не уверен, — сказал наконец старый охотник, — что ему следует запретить участвовать в соревнованиях, ваше превосходительство. В правилах об этом ничего не говорится. У нас, правда, никогда не было подобных случаев, и все же…

Макс выглядел совсем уж несчастным. Он быстро глянул на судью Штангера, и я могла бы, казалось, прочесть его мысли вслух. Потом он выплюнул горошину, опустил свой рожок и сказал:

— Нет, господин мэр прав. Это слишком древние и благородные состязания, чтобы победу в них мог одержать человек, стреляющий из жалкой духовой трубки. Это было бы просто несправедливо.

— Да никакой победы вы бы все равно не одержали, — сердито сказал ему мэр, — стреляя из вашего дурацкого тромбона!

И тут не выдержала Элиза.

— Это не тромбон, господин мэр! — с достоинством заявила она. — Это почтовый рожок!

— Как-как? — переспросил мэр.

— Ох! Извините, я не то хотела сказать! Это не… почтон, а трожок. То есть нет… Это…

— Успокойся, Элиза. Это не важно, не надо спорить, — сказал ей Макс.

Толпа внимала происходящему с огромным интересом. Надо сказать, зрителям Макс уже успел понравиться, но особенно им понравилось то, с каким уважением он относится к старинным традициям. А Макс, повернувшись лицом к зрителям, признался:

— Все дело в том, друзья мои, что я лишился своего мушкета из-за того, что сгорели мои штаны… В общем, не стану вдаваться в детали, но хочу заявить: я выхожу из соревнований, потому что не хочу вроде как портить их своим присутствием.

— Хорошо сказано, приятель! — послышалось из толпы.

— Да пусть ему кто-нибудь мушкет одолжит! — громко предложил кто-то.

Остальные участники соревнований согласно закивали, и Руди Голмайер, зарядив свой мушкет, вручил его Максу. Тот низко всем поклонился и сказал:

— Честь вам и хвала, господа мои! Я просто шляпу снимаю перед всеми участниками соревнований! Ну что ж, а теперь стрельнем!

Он поднял мушкет, прицелился и… то, что затем произошло, описать не так-то легко! Во-первых, по-моему, Макс просто споткнулся о камень. Он как-то странно пошатнулся и стал падать и, падая, видимо, нажал на спусковой крючок, а мушкет в этот момент оказался нацелен на что угодно, только не на мишень. В итоге пуля попала прямо в шляпу нашего уважаемого мэра, и сей благородный головной убор слетел с головы его муниципального превосходительства, подпрыгнув так, словно доктор Кадаверецци вставил в него одну из своих пружинок. Мэр хлопнул ладошкой по обнажившейся голове и с выражением гневного изумления быстро повернулся к злополучному стрелку, надеясь, видимо, получить объяснения, но та замечательная пуля еще не закончила свой полет. Уже на излете она перебила одну из веревок, с помощью которых над трибуной кренился полотняный навес, и огромный кусок полосатой материи плавно опустился прямо на супругу мэра, которая со слабым писком исчезла под ним. Мало того. Столбик, к которому было прикреплено полотно, тоже рухнул, при этом весьма удачно стукнув констебля Винкельбурга прямо по шлему. Тот, оглушенный, с испуганным воплем рванулся вперед, хватаясь за первое, что попалось ему под руку, как утопающий за соломинку. И этим предметом оказались штаны сержанта Снитча. Штаны голубым водопадом рухнули вниз, и нам открылось замечательное зрелище: под ними толстяк сержант носил яркие полосатые подштанники, причем, похоже, из той же материи, что и навес, под которым барахталась, пыхтя и повизгивая, супруга мэра.

Все произошло, разумеется, гораздо быстрее, чем я описываю. В один миг на лугу воцарился полнейший хаос. Затем последовала минута или две почтительной тишины, зрители пытались понять, что же все-таки произошло, а потом все дружно повернулись к автору этого прямо-таки циркового представления, несравненному Максу, и стали громогласно его приветствовать, смеясь и хлопая в ладоши. И самые бурные аплодисменты Макс заслужил от доктора Кадаверецци.

— Браво! — кричал доктор. — Брависсимо! Какой блестящий выстрел, Макс!

Но интереснее всего было смотреть на самого Макса. Он застыл, точно громом пораженный, и лишь растерянно скреб в затылке, глядя на сотворенный им хаос и слушая, как смех вокруг него становится все громче.

— Вот это да, чтоб я провалился! — только и смог выговорить он наконец. — Как же это произошло?

— Боюсь, вы все-таки промахнулись, — сказал ему судья, с трудом сдерживая смех и стараясь не обидеть мэра.

— Ах вот в чем дело? — удивился Макс. — Ладно, спасибо тебе, дружище, за мушкет. — Он отдал мушкет хозяину, подошел к нам и картинно оперся о барьер.

Чиновники тем временем спешно приводили в порядок упавший навес, мэр вытаскивал свою жену, а сержант Снитч, спрятавшись за трибуной, натягивал штаны. Констебль (вид у него был совершенно ошалелый) и доктор Кадаверецци (а он, наоборот, весь прямо-таки сиял) вынуждены были торчать возле сержанта Снитча, как стража, поскольку были прикованы друг к другу наручниками. Наконец следующий участник соревнований занял исходную позицию, готовясь стрелять, и тут за спиной у нас послышался знакомый голос: