Град Петра - [5]

Дело ратное тем не облегчилось, стало сложнее. Но кровь не напрасно льётся — то солдату известно. Царь, пребывавший в чертогах незримых, сказочных, открылся ему, ходит по земле рядом. Сказал всему воинству внятно:

— Мы пошли на короля Швеции, дабы вернув, исконные, отнятые российские земли.

Начальствующим, большим и малым, приказано повторять, втолковывать — пусть ни одного не будет не знающего, для чего сия война.

Так-то так, а речами брюхо не набьёшь. Солдат грызёт на привале сухарь, а мяса, положенного по указу, опять не дали. Зато интенданты жиреют, разбойники... Царь повесил двоих намедни в крепости, да мало. Кипит над костром похлёбка, солёная водица, чуть заправленная крупой, — воробей не насытится. Хорошо гвардейцам: им чаще перепадает мясное. У них на каждые шесть человек — слуга с повозкой для тяжёлой клади.

Царя сейчас нет в походе, а сын его с войском. Многие видели Алексея[13]. Немощен как будто... Но тут надо перейти на шёпот. Царевич, сказывают, хочет в Москву, к матери. А этого нельзя — царица Евдокия[14] заточена в монастырь.

Идёт шёпот от гвардейцев, особливо из бомбардирской роты, где царь состоит капитаном, а сын его солдатом.

   — Намедни царь серчал на Шереметева... Падучая схватила потом... Братцы, а вдруг Алексей на престоле! Что тогда? Кончена война, всех по домам...

   — Экой умник! Война какая-нибудь всяко постигнет — цари без войны не сидят. Алексей мал ещё. Бояре перегрызутся, опять, поди, смутное время будет.

   — Всё может быть, за грехи-то...

Шёпот едва слышен. Солдат молодой и, видать, грамотен, словеса вставляет церковные.

   — Вознесётся смиренный, а гордый попран бысть... Почто царь собачьи кудри носит?

   — Какие собачьи? Парик это... Собачьи! Лопаточник наболтал, что ли?

Объявился в соседней роте колдун, гадает по бараньей лопатке, раскалённой в огне, по трещинам и пятнам, на ней возникающим.

   — Суеверны суть прокляты, тьфу! Писание гласит: антихрист народился. Грядёт скоро. Знак тому — младенцев много мрёт. Страсть сколько…

   — Ты прикуси язык, парень...

Он и старовер к тому же, крестится двумя перстами, тайком. В трёх перстах, мол, сатана заключён.

   — Патриарха не стало, обителей святых закрыто сколько... Колокола на пушки — не грех разве?

   — А стреляет же... Не стреляла бы, коли грех. Божья воля, значит.

   — Заруби себе: царь для державы нашей старается. Он толщу боярскую поубавил. От бояр ох зла развелось!

   — Кабы не Пётр Алексеевич, были бы мы под шведом или под немцем.

   — Мы и сейчас под немцем, — упрямится молодой. — Вон майор Кауниц, аспид, измывается над русскими... Ох, пришли люди чужие, ведут путём неведомым...

Опасные речи. Потомок, разбирая бумаги Тайной канцелярии, записи допросов под пыткой, услышит голоса, сдавленные растерянностью, невзгодами, страхом.

В раздумье о будущем двигались к Ниеншанцу русские люди, одетые по-иноземному. Непривычно им в этих мундирах, в унылом крае, где солнце светит скупо, завязнув в тучах, а ночи для сна, почитай, нет. Спорят солдаты, по-разному судят царя. Бояр прижал — это перво-наперво. Солдату ласку кажет. На войне удачлив. Азов взят, турки и те побиты, не только крымцы. У шведа Орешек отняли. А бывало — лишь терпели от соседей, отдавали своё кровное.

* * *

Бомбардирскую роту — двести штыков, шесть пушек, четыре мортиры — ведёт офицер-саксонец. Косая сажень в плечах — шлёпает по лужам, далеко разбрызгивая грязь и словно дремлет на ходу. Очнётся и каркает:

   — Айн, цвай, айн, цвай...

Царь выбрал его под стать себе, любит рослых.

Царевич и наставник его Гюйсен едут верхом впереди роты, однако поодаль от шумливого, неопрятного саксонца. Алексей сидит в седле понуро, безучастно. На бледном, будто обмороженном лице — резкие дуги чёрных бровей. Взгляд тёмных глаз обращён как бы в себя. Всем видом своим показывает тринадцатилетний отрок, что в походе он участник невольный. Напрасно барон Гюйсен, многоучёный пруссак, затеял урок гистории — ученик прерывает его.

   — Для чего эта земля, скажите? — произносит он, вяло смахнув со лба капли дождя.

Внезапность вопроса смутила барона. Царевич, не дождавшись ответа, заключил:

   — Не для нас создана... Для них вон…

И протянул руку к муравейнику, уже разворошённому копытами.

   — Битте, майн принц! — спохватился наставник. — Пожалуйста, по-немецки!

Его высочество отмалчивается. Ходуном ходят скулы под нежной кожей. Своенравно и не по-детски. Откачнулся от колючей ветки, выдавил:

   — Худая сторонка.

Барон скорее угадал смысл, чем понял. Однако не имел духу похвалить пейзаж, столь отличный от ухоженных пажитей германских. Ответил примирительно:

   — Натура такова, принц. От неё всюду есть польза.

* * *

Сторонка не радует и Шереметева. Сечёт ледяной дождь. Стратег укрылся епанчой, длинной, до пят, подбитой войлоком, низко нахлобучил капюшон. Спрятал золотое шитье кафтана под чёрной тканью, монашески строгой. Дорога притомила — седло оставил, сидит в возке. Морщится, слыша конников, орущих и гикающих позади.

Смолоду, в кампаниях против крымцев, бросал в бой татар и казаков, наловчился подчинять их. Лихие, своенравные всадники в бараньих шапках, в атаке храбрецы одержимые, они больше по душе боярину, чем вышколенные драгуны или фузилёры.