Град Петра - [2]

   — Запали-ка! Не разберу.

Из пяти свечей, воткнутых в хребет серебряного кита, секретарь зажёг две. Велено экономить. Полдень уже, а темно, канал от ненастья чёрен.

«Кудерный мастер Иван Пижон» — значится в челобитной. Завивал министров датского двора. Ныне изъявляет желание ехать в Россию.

   — Слышь, Ефремка! — негодует посол. — На солдат, что ли, парики нацепим? Ух, молодцы кудрявые! Страсть испугают шведа!

Откинул листок, взял другой. Петра Паланде просьба, мастера кружевного дела.

   — Парики да кружева... Эдак воюем... Саранча на наши хлеба...

А царь пеняет — в Дании набор идёт слабо. Что ж, королю не укажешь. Не уступал людей. А теперь казну-то порастряс на всякие роскошества — и рад избавиться.

   — Кружева, цветочки... Ягодки соберём ли? Разрешит ли Карл[4]? А это кто таков? Тут курица набродила — на-ка, читай!

   — Степан Лубатье, багинетчик... Штыки евоного изделья всюду похвалены.

   — Привирает небось...

Однако не чета тем дармоедам. Не цветочник. Хвастлив только. Всюду похвален... В целом свете, что ли?

Тянуло обратно в мыльню. На канале Христиансхавен стукались бортами суда, а чудилось — бьют в хилую стену посольства.

Ефрем принёс чарки, ушёл в погреб за водкой. Измайлов оглядел накрытый столик. Назначена аудиенция. С мастерами, с подлым званием, речь короткая, а господина Трезини[5] нужно принять с честью. Дворянин всё же...

Ефрем отшатнулся, открыв дверь, — так быстро, смело вошёл человек невысокого роста, лёгкий, в помятом коротком кафтане.

   — Припадаю к стопам светлейшего князя, — пропел он бойко немецкие слова.

Посол ответил с подобающей учтивостью. О господине архитекте наслышан и ждал со дня на день.

Потом замолчали оба. Гость уставился на икону и смешно заморгал, ослеплённый золотым окладом с каменьями. Обвёл взглядом лавки по стенам, сундук, окованный фигурным железом. Подивился на бочонок в углу, с ковшом на крышке, — квас-то и вовсе в диковинку.

Убранство отчее, боярское. Измайлов привёз его с великим бережением, сохранил упрямо. Прослыл в датской столице живым куриозом. Выделялся и обличьем — скулами, азиатской желтоватостью кожи, подсушенной годами. Род Измайловых — от татарских ханов. Помня об этом, посол порою, забавляясь, то коварно щурился, то картинно свирепел, изображая необузданного восточного владыку.

Сейчас взирал на гостя испытующе. А тот словно забыл про хозяина. Встрепенулся, пальнул чёрными точечками глаз прямо в лицо. Измайлов дёрнулся недовольно — столь ощутимо стало любопытство.

   — Прошу подкрепиться с дороги, — сказал поспешно, деревянным голосом. Подняв чарку, смутился. — Простите, мой господин... Запамятовал имя вашего суверена.

Не забыл, а не знал никогда. По справке происходит архитект из некоего Астано, роду шляхетского. Где Астано — шут его ведает! Должно, герцогство итальянское.

   — Мы не признаем суверена, ваша светлость.

   — Отчего же?

   — Мы швейцарцы.

Колют, дерзят точечки глаз. Про швейцарцев послу ведомо — шальной народец. Забились в непролазные ущелья, никого не почитают. Надёжны так же мало, как, например, запорожские казаки.

   — За Швейцарию, господин мой.

Этикет блюсти надобно. Гость отпивал мелкими глотками, нежил чарку, нюхал водку, настоянную на чесноке. Мотнул головой, выдохнул:

   — Убийственный у вас эликсир.

За царя глотнул отважней, поперхнулся.

   — У нас многое убийственно, — сказал посол. — Климат строже здешнего в десять крат. А вы всё удаляетесь от ваших виноградников.

   — Наш кантон на скалах. Существование скудное, светлейший князь.

Смекай — куска пожирнее ищет. Почто же нигде не прижился? В Риме хорошего уменья достиг, коли верить справке. Однако вскорости убрался оттуда. Кочевал по германским княжествам. В Дании укреплял форты на дальних островах. Стало быть, командовал работными. Гнать его не гонят, но и не удерживают...

Архитект рассеянно ковырял студень. И вдруг уронил вилку, подался вперёд.

   — Когда вашей светлости угодно будет меня отправлять? Я весь к услугам.

Ишь заторопился! С чего бы?.. От долгов разве... Измайлов собрал листы договора — немецкий его список — и протянул архитекту почти сердито. Ну, хватит пустых слов, пора к делу! Посол придвинул к себе русский список контракта.

«Во имя господне, в Копенгагене, апреля в 1 день, лета 1703 года. Аз, Андрей Петрович Измайлов, оратор чрезвычайный ко двору его величества датского...»

Одна слава, что чрезвычайный... Скрытая издёвка в каждой строке, разузоренной писцом не в меру.

«Во имя и по указу его царского величества, великого князя Московского, обещаю господину Тренину, архитектонскому начальнику, родом итальянину...»

Поди-ка и полковничья лента ему припасена... Тут Тренин, а в другом месте Трезин. Бестолков стал Ефрем.

«...который здесь служил датскому величеству и ныне к Москве поедет его царскому величеству государю моему служить в городовом и палатном строении... Плата ему 20 червонных в месяц... сверх того обещаю, как явно показал искусство и художество своё, чтоб ему жалованье прибавить».

Карман вывернем для иноземца. А тут гроши считай, на свечах выгадывай...

«Обещаю также именованному Трецину, чтоб временем не хотел больше служить или если воздух зело жесток здравию его, вредный, ему вольно ехать куда он похощет...»