Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг. - [300]

все это было бы смыто, разрушено тем, что в качестве носителя верховной власти появится мальчик, по отношению к которому нельзя ничего сказать дурного». Личность маленького наследника должна была обезоружить всех — это говорит Гучков. Симпатии к мальчику были бесспорны, соглашается Базили. Невольно вспоминается картина Нестерова — делегация Земского собора приглашает Михаила Романова на царство. Под массивными сводами Ипатьевского монастыря в окружении бояр, казачьих старшин, весь в белом стоит отрок, как луч света, как свеча, которая в смуту не погасла, наоборот, дала России надежду. Тогда, в 1613 г., это получалось, а через три века уже не повторилось. На разговорах весь заговор и кончился — события обскакали, констатировал Гучков³⁷.

Свидетельство Гучкова находит подтверждение со стороны князя Е. Н. Трубецкого, сообщавшего однодумцам своим в конце 1916 г., что в беседе с группой влиятельных общественных деятелей обсуждалось положение в стране, правители Думы и его собеседники (Львов, В. Маклаков, П. Б. Струве) стремились, учитывая фактор войны, только к реорганизации власти, к созданию не кабинета общественного доверия, а правительства «из несомненно честных людей» (назывались имена Самарина, Кривошеина, Сазонова на ключевые посты). «Мне показалась даже трогательной их скромность и такой патриотизм. Может быть, не все так думают, но в том-то и беда, что власть не умеет и не хочет иметь поддержку у лучших людей»³⁸. Но и Гучков скептически относился к идее «парламентского кабинета». Такие совпадения не случайность. Сказанное свидетельствует, что у власти имелись еще не использованные возможности для маневра, для укрепления своей политической базы, а также и возможности сотрудничества с Думой на разумной компромиссной основе.

И еще одно свидетельство, крайне важное для понимания позиции и роли Думы, ее большинства, ее руководителей, речь идет о мемуарах М. В. Родзянко «Крушение империи». Он вспоминает, что в январе собрались по просьбе генерала Крымова, прибывшего с фронта (его имя известно по позднейшему участию в «заговоре Корнилова», генерал был близок к Гучкову. — А. С.). Собрались для неофициального совещания многие из депутатов Думы, членов Госсовета и членов Особого совещания для заслушивания доклада боевого генерала, в конце «жуткой исповеди» Крымов заявил: «Переворот неизбежен… Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы (фронтовые части, дивизия Крымова. — А. С.) вас поддержим. Очевидно, других средств нет… вредное влияние жены сильнее честных слов, сказанных царю». Мнения участников «неофициальной» встречи раскололись. Всего решительнее в поддержку Крымова выступили Шингарев, Шидловский, Терещенко: «Генерал прав. Но кто решится на переворот. Щадить царя нечего, коль он губит Россию». В шумном споре ссылались на Брусилова: «Если придется выбирать между царем и Россией — я пойду за Россией». В спор вмешался Родзянко. Оборвав взволнованную речь Терещенко, спикер заявил: «Вы не учитываете, что будет после отречения царя. Я никогда не пойду на переворот. Я присягал. Прошу вас в моем доме об этом не говорить. Если армия может добиться отречения — пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждениями, но не насилием»³⁹.

Свидетельство это весьма важно, но не забудем, что многие участники «славной революции» в феврале, позже, оказавшись в эмиграции, превратились в защитников монархии. Даже Керенский (как и Милюков и Родзянко) писал, что царя свергли генералы. Эту эволюцию взглядов творцов «славного февраля» надо всегда и во всем учитывать.

«Мысль о принудительном отречении царя упорно проводилась в Петрограде в конце 1916 и начале 1917 г., — продолжает Родзянко, — ко мне неоднократно и с разных сторон обращались представители высшего общества с заявлением, что Дума и ее председатель обязаны взять на себя эту ответственность перед страной и спасти армию и Россию. После убийства Распутина разговоры об этом стали еще более настойчивыми. Многие при этом были совершенно искренно убеждены, что я подготавливаю этот переворот и что мне в этом помогают многие из гвардейских офицеров и английский посол Бьюкенен. Меня это приводило в негодование… я отвечал: на такую авантюру не пойду, как по убеждению, так и в силу невозможности впутывать Думу в неизбежную смуту. Дворцовые перевороты не дело законодательной палаты, а поднимать народ против царя — у меня нет ни охоты, ни возможности. Все негодовали, все жаловались, все возмущались и в светских гостиных, и в политических собраниях, и даже при беглых встречах в магазинах (Питер привыкал тогда к очередям. — А. С.), в театрах, и трамваях, но дальше разговоров никто не шел. Из царской семьи, как ни странно, к председателю Думы тоже обращались за помощью, требуя, чтобы он шел, доказывал, убеждал… Даже брат государя»⁴⁰.

В этом свидетельстве, наполненном категорическим отрицанием своего и Думы участия в подготовке отречения, выделяются признания: «Дальше разговоров никто не шел, и не дело Думы готовить переворот, но если его совершат другие!» Другим позволялось. На них уповали.