Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг. - [274]
Родзянко утверждает, что во время визита он успел сказать царю перед обменом речами: «Воспользуйтесь этим светлым моментом, ваше величество, и объявите здесь же, что даете ответственное министерство», на что государь кратко ответил: «Об этом я подумаю». Такое обращение, замечает С. С. Ольденбург, было по обстановке просто неуместно. Но дело, конечно, не в обстановке. Пойти на этот шаг означало для Николая окончание его власти, триумф ограниченного парламентаризма>11.
Визит императора шел к концу. «Приветливо поговорив с чинами канцелярии, окруженный толпой депутатов, он направился к выходу. Перед отъездом государь, — свидетельствует Родзянко, — несколько раз благодарил депутатов за прием и, обратившись ко мне, сказал: „Мне было очень приятно. Этот день я никогда не забуду“. Все высыпали к подъезду, и царский автомобиль отъехал при громовом „ура“». В тот же день царь посетил Государственный Совет, «где все прошло холодно, без торжественности и подъема, контраст с приемом в Думе всех поразил»>12.
Императорский визит обратил внимание прессы как отечественной, так и зарубежной. Английский король и парламент прислали соответственно в Зимний и Таврический дворцы приветственные телеграммы, расценивая визит как выражение единения царя с народом.
Оппозиционная «Речь» писала в своей передовой: «Открытие сессии ознаменовалось событием высокой политической важности, посещением Госдумы государем императором». Официоз кадетов утверждал, что визит — это сильный удар по тем, кто отрицает наличие конституции в России: «Защитники старого абсолютизма вчера лишились одного из своих аргументов, казавшегося особенно сильным». Слухам о роспуске Думы и даже ее совершенном упразднении был действительно нанесен удар. Утверждать после торжественной встречи царя с депутатами, что между ними царит взаимное недоброжелательство, было трудно. Объективно визит способствовал укреплению правовых конституционных начал. Родзянко отмечает, что визит был встречен императрицей недоброжелательно: «Она резко говорила против», возможно по наущению>13. Если это так, то говорить о каких-либо заслугах «старца» нет никаких оснований.
Похоже все же, что император посетил Думу в соответствии его понимания момента и задач государственной важности, и отнюдь не по подсказке «темных сил», а вопреки им. Если кто и льстил себя надеждой, что появление Штюрмера в Думе в свите императора позволит ему сразу высоко поставить себя перед депутатами, то эти расчеты строились на песке. Государь отъехал, премьер остался, и все сразу встало по своим местам, и резким контрастом проникновенности, торжественности встречи с императором прозвучала декларация Штюрмера и особенно ее оценки большинством депутатов.
«Появление нового премьера произвело впечатление полного провала, — вспоминает Милюков. — Слабым голосом, который не мог овладеть даже спокойной и молчаливой аудиторией (тем паче такой бурливой, как в Думе), Штюрмер прочел по тетрадке свою вступительную речь. В ней было категорически заявлено о незыблемости исторических уставов, на которых росло и развивалось русское государство, и этого было достаточно. Перед нами был новый вариант Горемыкина»>14.
Последнее, по-видимому, не совсем точно. Штюрмеру была отведена несколько иная роль, да и сам Милюков признает, что новый премьер «не сразу отказался от сговора с Думой»>15.
Более детален, более точен М. В. Родзянко: «Декларация Штюрмера произвела удручающее впечатление: произнес он ее невнятно <…>, она разочаровала. В длинных путаных фразах ничего не было сказано о намерениях правительства. Сошел он с кафедры при гробовой тишине. С первых же шагов Штюрмер предстал как полное ничтожество и вызвал к себе насмешливое отношение, выразившееся в яркой речи Пуришкевича. Он тогда пустил свое крылатое слово „чехарда министров“, назвал Штюрмера „Кивач красноречия“ (Кивач — название известного водопада. — А. С.) и сравнил его с героем „Мертвых душ“ Чичиковым, который, посетив всех уважаемых в городе лиц, долго сидел в бричке, раздумывая, к кому бы еще заехать. Это сравнение было очень удачным, так как Штюрмер все разъезжал по разным министерствам и говорил речи»>16.
Эта в целом верная, образная характеристика обсуждения декларации премьера дополняется некоторыми существенными данными по официальной стенограмме.
Декларация премьера не означала ни конфронтации с Думой, или, точнее, Прогрессивным блоком, ни отказа от реформ; просто он не отводил этим вопросам первостепенного значения. Исторически выработанные основы государственности — это не самовластие, как пытался изобразить Милюков, а думская монархия. Это признание Думы и сотрудничество с нею, но в условиях войны главное, по Штюрмеру, это обеспечение победы. Отсюда первостепенная задача — борьба с немецким засильем и продовольственное дело. Но, идя навстречу Думе, правительство поручило министру внутренних дел разработать в кратчайшие сроки и внести без промедления в Думу три законопроекта, возникшие по думской инициативе, а именно: о волостном земстве, о введении земства в Сибири и о реформе городового положения. Это было уже существенно. И это был, конечно же, не «новый Горемыкин», прославившийся неуважением к Думе
