Господа Головлевы - [9]

Жил у них тогда в доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем.

She had asked him when she would be delivered of the child and whether it would be a boy or a girl; but the pious old man gave no direct answer. Instead he crowed three times like a cock and then mumbled:	И вот этот-то самый старец, когда она спросила его, скоро ли последуют роды и кого-то бог даст ей, сына или дочь - ничего прямо ей не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за тем пробормотал:
"Cockerel, cockerel, sharp claw!	- Петушок, петушок! востер ноготок!
The cock crows and threatens the brood-hen; the brood-hen-cluck! cluck!-but it will be too late!"	Петух кричит, наседке грозит; наседка -кудах-тах-тах, да поздно будет!
That was all he said.	И только.
Three days later (the seer crowed three times!) Arina Petrovna gave birth to a son ("cockerel! cockerel!") and named him Porfiry in honor of the old soothsayer.	Но через три дня (вот оно - три раза-то прокричал!) она родила сына (вот оно -петушок-петушок!), которого и назвали Порфирием, в честь старца-провидца...
The first half of the prophecy had been fulfilled; but what could be the hidden meaning of the mysterious words, "the brood-hen-cluck! cluck!-but it will be too late?" Arina Petrovna often pondered over it, whenever her eyes fell on Porfisha, who sat in his nook with his enigmatic gaze fixed on her.	Первая половина пророчества исполнилась; но что могли означать таинственные слова: "наседка - кудах-тах-тах, да поздно будет"? - вот об этом-то и задумывалась Арина Петровна, взглядывая из-под руки на Порфишу, покуда тот сидел в своем углу и смотрел на нее своим загадочным взглядом.
Meanwhile Porfisha kept on staring, quiet and meek, staring so intently that his wide-open, motionless eyes began to swim in tears, as if he vaguely sensed the doubts that tormented his mother's soul, and wished to behave so as to disarm her most persistent suspicion.	А Порфиша продолжал себе сидеть кротко и бесшумно и все смотрел на нее, смотрел до того пристально, что широко раскрытые и неподвижные глаза его подергивались слезою. Он как бы провидел сомнения, шевелившиеся в душе матери, и вел себя с таким расчетом, что самая придирчивая подозрительность - и та должна была признать себя безоружною перед его кротостью.
At the risk of annoying his mother, he constantly hovered about her, and the expression in his eyes seemed to say:	Даже рискуя надоесть матери, он постоянно вертелся у ней на глазах, словно говорил:
"Look at me!	"Смотри на меня!
I conceal nothing from you.	Я ничего не утаиваю!
I am all obedience and devotion, and, mind you, I am obedient and devoted not only from fear but also from loyalty."	Я весь послушливость и преданность, и притом послушливость не токмо за страх, но и за совесть".
And although an inner voice constantly sounded warning that the young scoundrel was dangerous in spite of his wheedling and fawning, her heart could not resist such unremitting devotion and her hand involuntarily felt for the best piece in the dish to bestow upon the affectionate child. And yet the very sight of him at times awakened a vague fear of something puzzling and eery.	И как ни сильно говорила в ней уверенность, что Порфишка-подлец только хвостом лебезит, а глазами все-таки петлю накидывает, но ввиду такой беззаветности и ее сердце не выдерживало. И невольно рука ее искала лучшего куска на блюде, чтоб передать его ласковому сыну, несмотря на то, что один вид этого сына поднимал в ее сердце смутную тревогу чего-то загадочного, недоброго.

The exact opposite of Porfiry was his brother, Pavel, the most perfect embodiment of absolute passivity.	Совершенную противоположность с Порфирием Владимирычем представлял брат его, Павел Владимирыч. Это было полнейшее олицетворение человека, лишенного каких бы то ни было поступков.
As a boy he manifested no inclination whatever for study, or games, or playing with other boys, but liked to keep to himself.	Еще мальчиком, он не выказывал ни малейшей склонности ни к ученью, ни к играм, ни к общительности, но любил жить особняком, в отчуждении от людей.
He would get into a corner, pout, and set to work building air castles, dreaming that he had gorged himself with oatmeal so that his legs had become thin and he had no lessons to learn, or else that he was Davidka, the shepherd, with a growing lump on his forehead, just like David's, and cracked a whip and had no lessons to learn.	Забьется, бывало, в угол, надуется и начнет фантазировать. Представляется ему, что он толокна наелся, что от этого ноги сделались у него тоненькие, и он не учится. Или - что он не Павел-дворянский сын, а Давыдка-пастух, что на лбу у него выросла болона, как и у Давыдки, что он арапником щелкает и не учится.
Arina Petrovna would gaze at him for a long time, and then her motherly feelings would well up:	Поглядит-поглядит, бывало, на него Арина Петровна, и так и раскипятится ее материнское сердце.
"Why do you sit there like a mouse on groats?" she would scold. "Is the poison working in you already? Why don't you come over to your mother and say: 'Mamenka darling, hug me?'"