Горячие сердца - [44]

— Зря отказываетесь лететь.

— У меня дома дела по горло.

— Уговаривать не стану. Думал, вам интересно.

— Мои интересы, товарищ майор, здесь! — И Николай уверенно ткнул пальцем в землю. — На своей земле.

— Тоже правильно, конечно, — примирился командир и, чтобы переменить разговор, спросил: — А что это вы в постели? Говорят, прихварываете?

Николай рассмеялся:

— Болеть нам, товарищ командир, некогда.

В разговор вмешалась Анна:

— Это я его теперь с петухами укладываю. Пусть немного отдохнет. Небось, как только новые машины придут...

— Послезавтра получаем, — сказал командир.

— Значит, с послезавтра я его дома и не увижу, — сказала она.

Действительно, скоро Анна Петровна почти перестала видеть мужа.

С утра он собрал экипажи и начал с ними проработку инструкций к новой материальной части. А через день прибыли и новые самолеты — скоростные дальние бомбардировщики. Николай спозаранку уходил из дому и возвращался поздно вечером.

— Ты так торопишься, — сказала как-то Анна Петровна, — что можно подумать, будто завтра опять война.

— А ты можешь сказать «нет»?

Теперь отоспимся!

Гастелло очень хорошо помнил наказы партии о бдительности и готовности к отражению всяких неожиданностей. Как солдат, чьей профессией была постоянная готовность во всеоружии встретить врага, он никогда не позволял себе демобилизовываться. Как коммунист, он зорко наблюдал за собой и своими товарищами, поддерживая в них бодрость духа, веру в правоту своего дела и готовность по первому зову партии быть на боевом посту. Как патриот, он всегда, днем и ночью, жил одним-единственным порывом: оказаться достойным возложенных на него высоких обязанностей защитника отечества и ни в малом, ни в большом не бросить тени на свой мундир командира Красной Армии.

Теперь он был командиром эскадрильи и отвечал уже за девять машин с их многочисленными летными и наземными экипажами.

Вскоре, после того как соединение, получив новую материальную часть, перебазировалось на другую стоянку, между Смоленском и Рославлем, эскадрилья Гастелло снова вышла на первое место по учебно-боевой подготовке. Все ее летчики в совершенстве владели новой, сложной техникой. Разведка и бомбометание, полеты днем и ночью, вождение за облаками и бреющий полет — все было освоено его людьми. Каждый из них был лично проверен командиром эскадрильи. Каждый летчик, каждый штурман видел рядом с собой спокойного, никогда не повышающего голоса командира. Все, как огня, боялись его замечания. Но все знали: оно никогда не будет сделано напрасно.

В эскадрилье царило правило, которое когда-то молодой Гастелло ввел на своем первом корабле: все, что может быть сделано своими руками, должно быть сделано.

Летчики умели исполнять обязанности штурманов и техников; они знали моторы лучше, чем свое сердце, знали бортовое оружие как свои пять пальцев: все штурманы умели летать; стрелки знали материальную часть самолета; техники знали пулеметы.

И все члены экипажей были отличниками политической подготовки.

Один только человек знал, каких больших усилий и постоянного душевного напряжения все это стоило Николаю. Этим человеком была Анна Петровна.

Если бы кто-нибудь ночью, когда замирала жизнь в корпусах, заглянул в окошко маленькой квартиры командира эскадрильи, то так же, как некогда капитан Тупиков, он увидел бы Гастелло сидящим в кресле спиной к карте нового района стоянки, а Анну — водящей пальцем по новой трассе. Линии уже пройденных трасс тянулись далеко, расходясь лучами по третьей и четвертой четвертям компасного круга.

Однако и для Николая наступил, наконец, день, когда он, придя домой, счел себя вправе сказать:

— Кажется, все!

— Освоили?

— Эскадрилья готова.

Анна Петровна вздохнула с облегчением: может быть, теперь он несколько деньков посидит дома, отдохнет сам и даст отдохнуть ей. Действительно, он сказал ей:

— Нынче отосплюсь.

— Не будить?

— Буду спать до девяти.

В этот вечер они с Анной даже не «летали». Николай включил приемник, они слушали музыку.

— Где-то теперь Федот? — задумчиво спросила Анна.

— Небось, воюет.

— Как — воюет? — удивилась она.

— Чтобы нам можно было выспаться, он должен воевать. — Подумав, Николай добавил: — Нелегко им теперь приходится, дипломатам.

— Ты думаешь, ему труднее, чем тебе?

— А разве мне трудно?

Она покосилась на него: может ли он когда-нибудь проговориться?

Он словно угадал ее мысль:

— Тому, кто верит в свое дело, легко.

— Ты-то веришь, я знаю, — тихо сказала она. — Но... ты уж очень не жалеешь себя. Хорошо, пока молод. А потом? Устанешь и...

Он молчал, задумавшись. Потом улыбнулся одними губами, как улыбался всегда, и так же негромко, как она, словно мечтая, сказал:

— Я не умею говорить... Не дано мне. А иногда хочется сказать, что думаешь.

Это было так неожиданно, так не похоже на него, что она порывисто обняла его голову и прижала к себе:

— Скажи... — и посмотрела ему в глаза.

— Мне кажется, я не могу устать. У меня всегда будут силы. Они идут... оттуда, из родной земли. Все равно как в дерево соки. — Он обнял ее за талию и крепче прижался головой. — А если уж очень устану, если не хватит сил на что-нибудь большое, возьмет она меня вот так же, как ты, прижмет к себе... и снова смогу мир свернуть...