Горячие сердца - [23]

Прощай, авиация!

— Вот и опять дорожки врозь, — грустно сказал Федот.

— На то они и дорожки, чтобы расходиться и снова сходиться! — весело ответил Николай и спросил: — Ты, никак, и впрямь загрустил?

Федот сидел, подперев подбородок кулаком, и наблюдал за ловкими движениями рук друга. Николай так же ловко, как с ручкой самолета или с карандашом, управлялся с сапожным инструментом.

— Видно, мне на роду написано плестись за тобой в хвосте! — сказал Федот. — Ты от вагранки, я — к ней; ты из школы, я — в нее; ты из Луганска, я — сюда. Странная судьба.

— Судьба у летчика одна — летать.

— Опять так: ты впереди, я сзади?

Николай покачал головой:

— Кто из нас — ты или я — полетит выше, дальше и скорее других, сидя тут, не скажешь.

— Может, не ты и не я.

— Так думать — лучше вовсе не соваться! — резко сказал Николай.

— А быть заранее уверенным, что всех переплюнешь, — Федот скептически усмехнулся, — тоже не дело.

— Ну, нет! — решительно воскликнул Николай. — Быть летчиком и не стремиться стать таким, как Чкалов?

— Высоко глядишь, Миколка.

— Выше всех, — рассмеялся Николай.

— Пожалуй, далековато.

— Дальше всех.

— Тогда тебе не сапогами заниматься нужно.

— Почему?

— Они к маршальскому жезлу не относятся.

— Это как сказать.

— Как ни говори.

— Петр Первый, говорят, токарничал, Суворов в бабки играл...

— А ты сапоги тачаешь?

— Хотя бы.

— Значит, так сказать, для истории?

— Нет, для себя.

— Время жалко.

— У каждого свой «пасьянс».

— Что, что? — удивился Федот.

— Это моя квартирная хозяйка-старушка время убивает: с места на место карты перекладывает, «пасьянс» называется.

— Что ж, и птичьим мозгам отдых требуется.

— Об этом и речь.

— Так бы и сказал: для отдохновения.

— Правильно. А вдобавок, такого сапога, как я сам для себя сошью, никто другой не сошьет.

— А тебе не зазорно? — спросил Федот. — Летчик, завтра командир — и сапоги тачает!

— Хочешь, я и тебе стачаю? Мировые будут сапоги! А то хочешь, рубашку сошью? Я теперь и это умею.

— Так сказать, командир-портниха?

— Разве хуже дудочника?

— Дудка — это, братец, искусство... — с обидой возразил Федот. — Я теперь, знаешь, как играю!

Николай взял гармонь:

— А ну, попробуем...

— По старой памяти, дуэт? Можно.

Федот бережно вынул из футляра новую флейту.

К удивлению соседей, из окошка комнаты Николая до глубокой ночи раздавалась музыка.

Это был прощальный концерт друзей.

Наутро Николай улетел.

Если бы он знал, с какой завистью две сотни глаз глядели вслед исчезающей в ярком утреннем небе сверкающей точке «И-5»!

Можно ли не позавидовать? На слет, в Москву!

За спинкой пилотского сиденья «И-5» лежали новые, начищенные, сверкающие сапоги работы Николая.

В этих сапогах Николай явился на аэродром в торжественный, заключительный день слета, помня барановский уговор: первая авария, и...

Ждали прибытия почетных гостей.

Когда на вышке появилась группа командиров, был дан сигнал к началу упражнений в высшем пилотаже.

Летчиков волновало, какое впечатление произведут на гостей их полеты. Но волнение возросло вдесятеро, когда разнесся слух, что на аэродром приехали товарищи Ворошилов и Орджоникидзе. Радостно возбужденные летчики по десять раз осматривали свои самолеты от костыля до винта, щупали каждый узел.

Вероятно, единственным из них, не проявившим внешних признаков волнения, был самый молодой по летному стажу, Николай Гастелло. Он и тут остался верен себе.

Глядя на то, как спокойно он прохаживался около своего «И-5», никто не сказал бы, что все существо его переполнено трепетом.

— Гастелло, приготовиться! — прозвучал взволнованный голос командира, выпускавшего стартующих.

Гастелло спокойно уселся в кабине, и в голосе его не дрогнула ни единая нотка, когда он скомандовал:

— От винта!

Никто не догадывался, что это спокойствие было только внешним. Это было умение держать себя в руках. На каждый удар сердца мозг летчика отвечал одним словом: «Держись!»

Кто же мог догадаться о его мыслях, когда он был в воздухе один? Ведь никто не видел его заблестевших по-иному глаз; никто не видел на его лице нового выражения, какого у него никогда не бывало на земле. Это был другой человек. Здесь, в воздухе, элероны и рули служили продолжением его рук. На земле на их движения машина не отвечала плавной петлей, головокружительной бочкой или великолепным, сверкающим, как извивающаяся серебряная лента, иммельманом...

Неистово взвыв моТором, самолет пошел в боевой разворот.

Правый разворот... Левый... Ручка от себя. Еще. Еще. Еще... Нога... Так!

Теперь площадка для хорошего разгона. Чуть-чуть от себя, чтобы набрать побольше скорости.

Николай намерен был повторить чкаловскую посадку из штопора.

Сердце расширилось от восторга.

Сами плавными движениями работали руки и ноги.

Сектор — вперед. Торжественным звоном запел мотор.

Еще сектор вперед, до отказа.

В пении мотора зазвучала серебряная нота, словно машина разделяла предельный восторг летчика.

Ручка на себя...

Еще!..

Еще!..

Ну, еще немножко!

Самолет свечой взвился в небо. Гулко резонировало над головой крыло.

Николай вдавил тело в спинку сиденья.

Еще, пожалуйста, еще!