Горшок золота - [49]

– Ты говоришь такое, – спокойно произнесла Тощая Женщина, – потому что сама толстая и вынуждена врать себе, чтобы скрыть собственное несчастье и сделать вид, будто тебе это нравится. Нет такого человека на белом свете, кому понравилось бы жить толстым, и засим я тебя, достопочтенная, оставлю. Себе в глаз пальцем тыкай, а от моего, будь любезна, держись подальше, и потому прощай; хорошо еще я женщина тихая, а не то б таскала тебя за волосы вверх да вниз по холму часа два, да и дело с концом. Вот тебе слова больше двух; хватит с тебя – иначе я тебе еще парочку дам, от каких ты волдырями покроешься насовсем. Пойдем, дети, и если попадется вам женщина вроде вот этой, знайте: она жрет так, что не встать ей, пьет так, что не сесть, и спит, пока не одуреет; и если кто-то вот такой заговорит с вами, помните: причитается ей два слова – и всё, и слова пусть будут короткие, ибо такие вот женщины – предатели и воровки, но ей даже это лень, только забулдыгой и может она быть, помогай ей господи! На том и прощай.

Тут она с детьми поднялась и, помахав незнакомке рукой, отправилась дальше по широкой тропе; но та другая женщина осталась сидеть и ни слова не произнесла – даже себе под нос.

Шагая дальше, Тощая Женщина вновь погрузилась в свой гнев и облеклась такой отрешенностью, что никакого дружеского общения дети от нее добиться не могли, а потому вскоре вовсе перестали учитывать ее в разговоре и отдались своим забавам. Плясали перед ней, позади и вокруг. Бегали и петляли, вопили, смеялись и пели. Иногда изображали мужа и жену, и тогда брели спокойно рядышком, время от времени бросая друг другу умудренные реплики о погоде, о своем самочувствии или же о состоянии ржаных полей. А иногда кто-нибудь один делался лошадью, а другой – возницей, и они топотали по дороге с громким свирепым фырканьем и еще более громкими и свирепыми приказами. Или вдруг делался кто-то один коровою, какую с великим трудом гонят на рынок, и у погонщика терпение сдало не час и не два назад; или становились оба они козами – сшибались головами, толкались и ожесточенно блеяли; все эти преображения перетекали одно в другое с такой легкостью, что ни единого мига не оставались дети без дела. Но день клонился к вечеру, и бескрайняя окрестная тишь начала опускаться на них грузным бременем. Помимо их пронзительных голосов не доносилось ни единого звука, и эта неистощимая обширная тишина наконец потребовала сообразного безмолвия. Прыжки превратились в трусцу, любая пробежка все сокращалась и сокращалась в длине, наперегонки назад получались всякий раз быстрее, чем наперегонки вперед, и вот уж шли они, посерьезнев, по бокам от Тощей Женщины, перебрасываясь немногими негромкими фразами. Вскоре даже и эти фразы уплыли в беспредельный тамошний покой. И тогда Бригид Бег вцепилась в правую руку Тощей Женщины, а чуть погодя осторожно взял ее за левую руку Шемас, и эти молчаливые воззвания к ее защите и заботе вновь вызволили ее из долин ярости, по которым она столь неистово мчала.

Вот так шли они тихонечко – и тут увидели корову, лежавшую в поле, и, заметив это животное, Тощая Женщина задумчиво остановилась.

– Все, – сказала она, – принадлежит путнику. – Засим ступила Тощая Женщина на поле и подоила корову в плошку, что при ней нашлась.

– Интересно, – произнес Шемас, – чья это корова.

– Может, – молвила Бригид, – совсем ничья.

– Корова – своя собственная, – сказала Тощая Женщина, – ибо никому не обладать ничем, что живо. Я уверена, что корова дает нам молоко по своей доброй воле, поскольку мы скромные, умеренные люди без жадности или самомнения.

Корова, вновь предоставленная себе, улеглась обратно на траву и продолжила безмятежно жевать. Вечер делался холоднее, и Тощая Женщина с детьми сбились рядом с теплым животным. Вытащили куски ковриги из сумок, съели их и радостно запили молоком из плошки. Корова добродушно поглядывала из-за плеча, гостеприимно принимая их у себя под боком. Взгляд у коровы был кроткий, материнский, и дети корове очень полюбились. Они то и дело бросали есть, чтобы обнять корову за шею и похвалить ее доброту – и обратить внимание друг друга на разнообразные прелести ее облика.

– Корова, – восторженно сказала Бригид Бег, – я тебя люблю.

– И я, – подхватил Шемас. – Ты заметила, какие у коровы глаза?

– Почему у коровы рога? – спросила Бригид.

Они задали корове все эти вопросы, но та лишь улыбалась и молчала.

– Если бы корова разговаривала, – продолжила Бригид, – она бы что сказала?

– Давай будем коровы, – ответил Шемас, – и тогда, может, узнаем.

Стали они тогда коровами, съели по нескольку травинок, но обнаружили, что, став коровами, говорить они не хотят ничего, одно только «му», решили, что и корове ничего большего произносить не хочется, и увлеклись догадкой, что, вероятно, ничто другое и не стоит произносить вслух.

Длинная, тощая, желтая муха летела куда-то туда по своим делам и присела передохнуть у коровы на носу.

– Милости прошу, – сказала корова.

– Для странствий прекрасная ночь, – отозвалась муха, – но в одиночку устаешь. Ты никого из моего народа тут не видала?