Горшок золота - [50]

– Нет, – ответила корова, – сегодня никого, одни жуки, но они редко останавливаются поболтать. У тебя довольно приятная жизнь, наверное, – летать да радоваться.

– У всех у нас свои заботы, – меланхолически ответила муха и принялась чистить лапкой правое крыло.

– Кто-нибудь хоть иногда вот так приваливается к твоей спине, как вон те люди у меня, или ворует у тебя молоко?

– Вокруг слишком много пауков, – проговорила муха. – Ни один угол без них не обходится – таятся в траве и бросаются на тебя. У меня глаз аж косить начал – следить-то за ними. Мерзкий прожорливый народ, невоспитанные твари, никакого добрососедства в них, ужасные, ужасные.

– Я их видала, – сказала корова, – но мне от них никакого вреда. Подвинься чуть выше, пожалуйста, мне нос надо облизнуть; поразительно, до чего сильно он чешется. – Муха сместилась повыше. – Если бы, – продолжила корова, – ты не подвинулась и мой язык тебя сшиб, ты бы вряд ли оправилась.

– Твой язык меня бы не сшиб, – заметила муха. – Я очень проворная, между прочим.

Тут корова ловко плюхнула языком себе по носу. Движения мухи она не заметила, но та уже парила в полной безопасности в полудюйме от коровьего носа.

– Видишь? – сказала муха.

– Вижу, – ответила корова и выдала такой внезапный и мощный фырк смеха, что муху сдуло этим порывом далеко-далеко и больше она не вернулась.

Это развеселило корову еще пуще, и она еще долго хихикала и посмеивалась про себя. Дети слушали состоявшийся разговор с громадным интересом и тоже восторженно расхохотались; Тощая Женщина же отметила, что мухе досталось пуще всех; однако чуть погодя заметила, что та часть коровьей спины, к которой она прислонялась, – самое костлявое из всего, на что ей приходилось опираться за целую жизнь, и пусть худоба и добродетель, никто не наделен никаким правом быть тощим неравномерно, и это в корове не похвально. Услышав такое, корова встала и, ни разу не обернувшись, убрела в сумеречное поле. Позднее Тощая Женщина сказала детям, что она раскаивается в сказанном, однако заставить себя извиниться перед коровой она не смогла, а потому им, чтобы не замерзнуть, пришлось двинуться дальше.

В небе висел лунный серп – хрупкая сабля, чье сияние не покидало ее же горних мест и нисколько не озаряло грузного мира внизу; блеск нечастых звезд тоже виден был с просторными темными одиночествами меж ними; на земле же тьма собиралась туманной пеленой, складка за складкой, сквозь которую деревья рекли искренним шепотом, и травы возносили свои тихие голоса, и проникновенный, суровый плач выпевал ветер.

Шли путники дальше, и их взоры, уклоняясь от тьмы, радостно отдыхали на изысканной луне, но радость длилась недолго. Тощая Женщина интересно заговорила с ними о луне – а рассуждать об этом предмете она действительно могла уверенно, ибо в холодных лучах резвились бесчисленные поколения ее предков.

– Никто этого не знает, – сказала она, – но дивные редко танцуют от радости: они танцуют от печали, что их отлучили от милого рассвета, а потому их полуночные потехи лишь церемонии в память об их счастье утром мира, до того как раздумчивое любопытство и ханжество оттеснили их от доброго лика Солнца в темное изгнание полуночи. Странно, что нам удается не сердиться, глядя на Луну. И действительно, не один лишь аппетит или какая бы то ни было страсть отваживаются настаивать на себе пред Сверкающей, то же в более суженных пределах верно для красоты любого рода, ибо есть в абсолютной красоте некий упрек материальности и вместе с тем нечто, растворяющее дух в исступлениях страха и печали. Красоте Мысль не нравится, Красота насылает ужас и печаль на тех, кто посмеет взглянуть на нее глазами разума. В присутствии Луны нельзя нам ни сердиться, ни радоваться, не смеем и мыслить в ее епархии, ибо Ревнивая непременно уязвит нас. По-моему, не благожелательна она, а тлетворна, а мягкость ее – многим бесчинствам покров. По-моему, такая красота обычно делается ужасной, когда становится совершенной, а чрезмерная красота, в чем мы осмысленно убедились, есть безобразие, что повергает в одиночество, а имя предельной, абсолютной красоте – Безумие. Следовательно, человеку надлежит искать обаяния, а не красоты, чтоб всегда был у них друг, какой шагает рядом, понимает и утешает, ибо в этом промысел обаяния; а вот в чем промысел красоты… ни один человек на белом свете этого не знает. Красота есть крайность, что пока еще не качнулась в другую сторону и не стала своей противоположностью. Поэты пели об этой красе, философы ее пророчили, мысля себе, что красота, превосходящая всякое понимание, есть к тому же и мир, понимание превосходящий; я же считаю, что все, превосходящее понимание, то есть воображение, – ужасно, оно стои́т отчужденно от человечества и доброты, а это грех против Святого Духа, великого Художника. Отстраненное ото всех совершенство – символ ужаса и гордыни, и увлекает оно собой лишь ум человека, а сердце отшатывается от него, устрашенное, и льнет к обаянию, а оно есть скромность и правда. Всякая крайность плоха, потому что способна качнуться и напитать свою равно чудовищную противоположность.