Городские цветы (Конец водной феерии) - [4]

— Ну что, суки? Взяли? — очередь поверх голов. Стал утирать рукой слезящиеся глазки. Боевой дядя: чуть нас не положил.

— Вали его! — скомандовал Коля-Толя, кидаясь ему в колени и сбивая с ног. Освобожденный узник был тут же нами и повязан, бельевыми веревками.

Такова, увы, жизнь!

С пулеметом Дегтярева на борту мы превратились бы в патрульный катер, о чем Федя-Колобок только и мечтал. Шатаясь пo прибрежным селам в поисках пакли, смолы, пива, мы только и слышали жалобы на его крутой нрав. Поставленный завхозом на базу отдыха большого завода (увы, исчезнувшего), он сразу же стал превышать свои полномочия: ломал силки на ондатру, поставленные не в срок, резал сети, отнимал ружья, однажды взял даже пулемет, повторив, фактически, подвиг Матросова — правда, не до конца. Теперь пулемет этот погубит всех.

— Похоже — тебе тут не жить! — подвел итог Коля-Толя, и был прав.

Провожали, надо сказать, Федю душевно. Собралась вся округа, и стол во дворе, уцелевший при пожаре, был завален прощальными дарами (большую часть которых Федя сбросил со стола). Катер наладили полностью — лишь бы уплыл, так что вернулись мы домой исключительно благодаря Фединому темпераменту.

— Да, без тебя у нас последняя совесть уйдет! — с болью сказал механик Витя, главный браконьер, наверняка причастный к поджогу. — Мы ж тебя любим… так что уезжай скорей от греха!

На рассвете мы отплывали, кинув последний взгляд на спасший нас берег…

На прощание — груздь. Черный, диаметром со сковороду, после ночного заморозка он скрипел, даже визжал, когда я срезал его…

4

Для начала Федя пытался выбросить наши блесны, запрещенные в Ладоге, еле утихомирили его. Потом искали в фельдшерском чемоданчике его лекарства. Считая, что спасение такого человека из огня — пик нашего плавания, мы заворачивали домой.

Лишь войдя в Неву, вздохнули спокойно — на воде, сплошь изгаженной радужными бензиновыми лужами, Федя сломался, поутих: защищать ему тут было уже нечего.

— Где тебя высадить? — куражился Коля-Толя, кстати, ближе всех сошедшийся с ним. — Вон, отличная избушка! — Он указывал на причаленный к заводу понтон с железной будкой. — В воде не тонет, в огне не горит!

Федя, кинув тяжелый взгляд на этого пустомелю, промолчал. Когда вечером мы подходили к фигурному, с башенками, Охтинскому мосту, он вытащил на корму свой пулемет в мешке и вытряхнул его в темную воду. Эта траурная церемония расстроила всех — думаю, даже бы тех, кому Федя доставил много хлопот. Грустно, когда что-то кончается. Он сидел на корме, уронив короткие ручки, свесив ножки, словно размышляя: а не бултыхнуться ли самому?

Но тут появился из каюты наш Игорек в ослепительной бобочке и галстуке бабочкой, неся перед собою поднос с фужерами.

— Вечерний коктейль! — произнес он, строго глянув на Федю: в майке и галифе тот не совсем вписывался в светский раут. Федя, усмехнувшись, спустился в каюту и вышел презентабельный, в пиджаке на майку.

Хорошо, что Нева такая широкая и большая, можно долго плыть… но миг расставания близился — расставания, может, с лучшим, что было у нас? Удержимся ли на моральной высоте после расставания, не рассыплемся ли?

Ночевать приютились у Литейного — там под мостом широкие гулкие пространства над асфальтовым берегом, плюхаются волны, шумит молодежь, в ее сторону неодобрительно косятся рыбаки… Вплываем в реальность. Последняя наша ночь. Странно, каждый задумался, оцепенел: рукой подать до дому, а… не подать. Что-то встало между нами и домом, и пока не решим это что-то — не успокоимся. Даже как-то страшно — как бывает во сне, словно лишился дома. Как Одиссею — надо все испытания пройти, чтобы вернуться. Не прошли?

— А тебе-то куда? — спросил Коля-Толя у Феди. Федя тяжко вздохнул: ему, похоже, тяжелей всех путь домой, чувствовался какой-то булыжник у него на душе. Затих под мостом гвалт уже под утро, и Федя рассказывать стал, обращаясь в основном к Коле-Толе, как к тоже «израненному»… Был майором, зампотехом танкового полка, трак наехал на ногу, раздавил ступню. Комиссовался, взяли на завод Кулакова завхозом. Начал с того, что перекрыл крыши на всех корпусах новеньким кровельным железом, что и оказалось роковым — зимой, когда сосульки сбивал, больная нога поехала, веревка не выдержала — упал во двор, сломал все, что можно. После больницы «благодарное начальство» отправило командовать базой отдыха, а он там, по военной привычке, так раскомандовался, что чуть не сгорел… сами видели. Потому, может, так и лютовал на озере, что на душе кошки скребли. Дочь — дома без матери, и все у ней как-то наперекос. Школу не кончила… в техникум пошла. Оттуда отчислили. Проводницей работала. Но и там… Спилась, короче. Теперь он даже не знает, цела ль их комната в большом доме на Сенной. Боится туда… Поэтому и мы, чувствуя это, здесь стоим.

Рассвет на реке Неве, время радостное, но зябкое. Любое явление природы, увиденное после долгого перерыва, вызывает воспоминания, волнения. В городской жизни под крышей многое забываешь — и, оказавшись на воде на рассвете, вдруг вспоминаешь, сладко. Помню — на верфи, раньше, когда сдавали «заказ» (так хитро зашифровывали мы подводную лодку), спускали ее по «слипам» в Неву, возле устья, напротив памятника Крузенштерну, замаскированную под плавучий сарай, и буксир тащил ее в Ладогу, оттуда через Беломор на Север. А мы на одну ночь оставались пировать, начальство тогда не скупилось в таких делах, денег на «заказы» отпускалось с лихвой. А утром, еще полупьяные, на катере догоняли наш «заказ», чтобы в нем на ходовые испытания идти. Одно из сладких воспоминаний в жизни! Казалось бы застой, оборонка, режим… но ничего приятнее того утра вспомнить не могу. Вода парит, мы летим, с песнями, и на одном и том же месте — уже заведено было — подъезжали к нам рыбаки, и происходил «чейндж»: ведро «шила», спирта, на ведро вьющихся, пестрых, свежевыловленных миног!.. Утро, вроде, такое же — но жизнь наша уже не та. Ушли мы с тех верфей, рассекретились… да и сами верфи уже не узнать — и теперь сами полностью отвечаем за нашу жизнь. Иногда хочется назад «засекретиться», чтобы опять за нас думали, — но назад хода нет!