Город пропащих - [5]

"Кожаный" действительно уезжал. Он появился где-то около десяти вечера, когда Федор, поужинав, сидел за телевизором, но думал-то, конечно, о своем.

- Отдохнул? - вопрос застал Федора врасплох, он не слышал шагов неожиданно возникшего в комнате человека.

Артюхов обернулся и заметил слабую улыбку, обращенную к нему.

- Отдохнул.

"Кожаный" присел в кресло, исподволь оценивающе приглядываясь к собеседнику.

- Откуда ты взялся, расскажи.

Федор пожал плечами, начало разговора не понравилось ему, он не знал, надо ли ему исповедоваться перед человеком, даже не назвавшимся по имени.

"А если я братве крупное дело запорол, - впервые подумалось ему, и не менты это были вовсе? Кто знает, что за фраер передо мной? Пришьют здесь, и концы в воду..."

Этот переход от эйфории крупной удачи до ощущения близкой опасности нелегко дался Федору. Он понял, насколько устал и что более всего сейчас хочет уснуть. Лицо его помрачнело, и это заметил человек в кресле.

- Ты, я вижу, мужик тертый, опытный, - усмехнулся он. - Не доверяешь, это понятно. Но жизнь ты мне сегодня спас, уж и не знаю почему. Мои битюги все прошляпили, зачем только деньги плачу. Разжирели, мышей не ловят. С ними я разобрался, а с теми... - он помедлил, - разборочка впереди.

Так весело и дружелюбно сказал, что Федор, весь сжавшись, понял: амбец и Ваське, и тем, кто на его хате "кожаного" ждал-поджидал.

- Давно с курорта? - выбросил новый вопрос тот, будто выкидуху достал.

- Утром прибыл, - нехотя процедил Федор, удивляясь тому, каким долгим оказался этот день.

- А! Так ты чист перед партией и родиной! - рассмеялся "кожаный". - Отметим и это дело, плюс мое чудесное спасение. Давно я так не бегал, да еще по чердакам!

- Значит, засада не ментовская была? - вырвалось у Федора.

- Поговорим и об этом. - Хозяин встал. - Да и познакомиться пора. Меня зовут Артур Нерсесович Аджиев, предприниматель, а в светлом советском прошлом - ученый, спец по Китаю и электронике. Ну, в общем, "новый русский" чистого разлива.

Он откровенно насмешничал, и Федор вспомнил, как говорил о таких в зоне его начитанный кореш: "Настоящие "новые русские" в большинстве никакие не русские. Ты в их кодлу рылом не вышел. Живи в своей хрущобе, можешь впендюрить джакузи если получится, отделать мрамором кухню и сортир, но на контрольный пакет акций Красноярского алюминиевого пасть не разевай. Там есть свои, граждане Израиля, свободной Ичкерии, французы из Верхней Вольты..."

- Да уж, я не француз из Верхней Вольты... - Федор тоже поднялся. - Артюхов моя фамилия, Федор Артюхов.

Ему почему-то страшно стало жаль и себя, и шепелявого ханыгу Ваську, и корешков, оставшихся в зоне доматывать срока за свою неудачливость...

- Француз? Из Верхней Вольты? Браво, Федор, ты шутник, люблю таких. Пойдем-ка, стол готов.

Федор впервые за шесть лет спал в комнате один, а уж такой удобной кровати, шелкового скользящего белья у него сроду не было. Судьба показала ему кончик такой жизни, о какой он и не мечтал, потому что не представлял даже, что так бывает на свете. Одно дело в кино на миллионерское житье-бытье смотреть, а тут собственное тело, каждая его клеточка ощущали, что такое настоящий комфорт. Богатство.

Покажи-ка такое всем в натуре - глотки друг другу перережут, зубами ближнего загрызут.

Он не стал много пить с хозяином, остерегался, что развезет от усталости и новизны обстановки, от всего, что пережил за день. Артур Нерсесович, наоборот, напропалую заливал пережитый недавно шок. Разговора у них связного не получилось, но, может, это и к лучшему. Сейчас Федору не хотелось торопить события, он должен был, как зверь, отлежаться в норе, чтобы обрести привычные повадки, чутье и силу.

Тишина давила на уши. Там, в секции, их было более двадцати человек. Кто-то страдал недержанием газов, кто-то дышал во сне так, будто работали кузнечные мехи. Ночью кричали и плакали: "жорики" переживали и в снах свой первый арест; кто-то вставал курить и долго надсадно кашлял. Красный свет контрольной лампочки, растекаясь по стенам, делал их обиталище таинственным и мрачным. Сосед по нарам, доходяга-интеллигентик, говорили, в прошлом даже поэт, что-то писал по ночам в разрезанной пополам ученической тетрадке, благо его койка была как раз под лампочкой, а Федор вспоминал и мечтал, добираясь в своих фантазиях до мучительно-счастливого состояния освобождения.

Здесь, в этом доме, похожем на давно забытую детскую сказку, Федор старался пропустить через себя каждую секунду, чтобы продлить редкое в его лихой жизни чувство покоя и умиротворения.

Когда сон все-таки одолел его, чьи-то мягкие руки обвили его шею, и он, не поняв в темноте, кто это, покорно отдался умелым прохладным пальцам, обласкавшим его с головы до пят. Весь осыпанный поцелуями, точно лепестками душистых цветов, Федор, не различая яви и сна, медленно погрузился во влажную мякоть щедро отданного ему женского естества, безличного, безымянного и оттого еще более желанного, потому что теперь с ним были все те, о ком мечтал он долгими лагерными ночами, и те, о ком не мечтал, но знал, что они где-то есть и могли бы принадлежать ему.