Город ненаступившей зимы - [19]

— Заявление писать пошёл, — коротко и по существу, пояснила мать.

— Ясно. А то, я хотел пойти, чуть попозже, — признался Коля. — Ладно, мам, ты, это — не раскисай, — приобнял он старушку. — Всё будет хорошо, — хило попытался младший сын обнадёжить женщину.

Вера Кузьминична посмотрела на него, с уже проступившими в глазах слезами и молча кивнула. Николай кивнул в ответ, быстро поцеловал мать и выбежал в подъезд. Он чувствовал, как к горлу предательски подкатывает тот самый комок, который он старательно пытался проглотить всякий раз, как видел страдания близких, и был бессилен что-либо изменить.

Младший брат сел на скамейку у подъезда, достал сигарету, закурил. Ему, внезапно, пришла идея — проверить ещё одно место. То, где они с братом любили отдыхать в тёплые деньки.

Пляж, дикий пляж. Там Сергей научил его плавать. Правда, до этого шестилетний Колька, плескаясь у самого берега, проколол себе ногу так, что тринадцатилетнему брату, пришлось тащить его на плечах домой, где старшему ещё и, как следует, всыпали. Мол, не уследил — получай! Однако, даже после хорошего ремня от отца и строгого запрета матери, на то чтобы таскать братишку на речку, Сергей не мог устоять перед просьбами. А потому, братья ходили на пляж тайком, а потом рассказывали родителям, что гуляли в парке или резвились на стадионе. Мать верила, а вот отец быстро раскусил малолетних заговорщиков. Конспирация у них хромала на обе ноги. Но Владимир Иванович ничего не говорил. Лишь подмигивал, когда в очередной раз видел песок, прилипший к ногамотпрысков.

Николай улыбнулся, вспоминая те деньки, швырнул окурок в урну и двинулся к реке, где уже не было беззаботного детства, но ещё оставались надежды на что-то светлое…

* * *

За последние три дня, Сергей многому успел удивиться. Некоторые вещи и явления уже стал воспринимать не как диковинку, а как данность. Например — спать совсем не хотелось. Более того — не получалось. Он никогда не думал, каково это — не спать вовсе. За свои сорок два года он, конечно, успел побаловаться «ночной жизнью», но только жизнью… Здесь ночь другая. Не было всего того, что не давало сомкнуть глаз, так увлекая собой. Не было шумных компаний, клубов, не в меру подвыпивших девиц — ничего. Царствовали тьма и тишина, периодически рассекаемая, то воплями, то внезапным шумом, вроде хлопанья сотен птичьих крыльев или скрипом прогибающихся под весом холодного камня деревянных балок.

В первую ночь было страшно. Сергей стыдился признаваться в этом даже самому себе, но пришлось. Было жутко настолько, что хотелось отчаянно забиться в самую глубокую мышиную нору и просидеть там пока лучи такого тусклого солнца не коснутся этой проклятой земли. Причем, самым страшным казались не крики и непонятные шорохи, а тишина. Она была неестественно гнетущей и тяжелой, будто уши наглухо запечатали смолой. Ночью чудилось — он вот-вот сойдет с ума, а потому единственным выходом казалось умереть. Было безмерно жаль, что эту дверь можно открыть только единожды…

Хотя, сейчас было уже получше. В последнюю ночь он, отчасти, свыкся с её особым здешним колоритом, хотя, так и не смог унять постыдной дрожи. Своё действо оказал совет Вайнштейна. «Ничего не бойся», — неоднократно повторял старик, когда Сергей рассказывал о пережитых ужасах. Соседу, конечно, было легче — за три года он привык к здешнему тёмному времени суток. И, тем не менее, Ванштейн прекрасно понимал инженера и пытался вбить в его голову незыблемые и, на первый взгляд, взаимоисключающие постулаты: всё окружающее — данность и реально только то, во что веришь. Булавин пока не совсем понимал их, но когда было особенно страшно — повторял, словно мантру, и это помогало. Но сейчас уже было спокойно. Утро — время, когда тьма уползает в свою нору, он полюбил. Просто за то, что до того момента, как мрак начнет тянуть ненасытные пальцы из своего укрытия и брать в плен всё и вся, оставалось ещё много времени.

Сергей сидел на скамейке у подъезда и курил. Одна особенность здешнего мироустройства его радовала. Каждый день он насчитывал в пачке ровно столько сигарет, сколько было по прибытии по эту сторону смерти — двенадцать штук. Правда, вот, табак казался безвкусным — будто пар. Ни привычной тяжести в груди, ни специфической горечи — ничего. Декоративное получалось курение, но, всё же, получалось! Вредная привычка, как-то напоминала о жизни, той — настоящей, и самого делала чуть более живым.

— Странно, — само собой пробурчалось под нос, — то, что медленно убивает там, немного оживляет здесь…

И как только он об этом подумал, дым стал чуть более настоящим. Сергей затянулся глубоко, но привычной при жизни тяжести не почувствовал. Ещё раз — результат тот же. И тут снова откуда-то появился запах настоящего табака. Булавин просто вдохнул и ощутил то самое, что чувствует живой курильщик. Даже слегка закружилась голова. Он вдыхал и вдыхал, и никак не мог надышаться таким земным дымом. Ему, даже на миг показалось — всё, что с ним происходило с распития бренди на берегу и до этой минуты — просто страшный сон. Может, конечно, и галлюцинация, вызванная алкогольным отравлением, но, всё же, больше похоже на сон. Потом, запах стал не столь явственным, а ещё через несколько секунд почти исчез. Сергей повертел головой, втянул ноздрями воздух. Совсем немного пахло из урны. А уже через минуту, всё вокруг стало вновь пресным и серым. Даже запах и тот попросту исчез…